Мендель Книгоноша

 

Улицу Мендэль Мохер Сфарим собственно, и улицей назвать сложно. С десяток домов, а в конце, в торце - школа. Наверное- фантазировала моя внучка- раньше вместо школы был книжный магазин. В нём работал продавец Менделе и когда он умер в честь него назвали улицу.

О писателе Ме́нделе Мо́йхер-Сфо́рим я знала от папы. Именно в таком идишском произношении, с ударениями на «о». В Израиле его псевдоним произносят с ивритским звучанием Менделе Мохер Сфарим.

 Читать мне раньше не приходилось. Папа считал, что в русском переводе сочный еврейский юмор пропадает. К сожалению, идиш я так и не выучила.

Ме́нделе Мо́йхер-Сфо́рим (1835 – 1917) родился в белорусском местечке и от рождения носил имя Шалом Я‘аков Бройде, по паспорту — Абрамович Соломон Моисеевич. Псевдоним обозначал Мендель -  книгоноша. Это герой одного из произведений. Была такая профессия в России – от местечка к местечку ходили «книгоноши» и предлагали купить книги. Зарабатывали гроши, а передвигались кто пешком, кто на телеге. Нелёгкий труд.

В начале Мендель писал на иврите, позже перешёл на идиш. И был он не только писателем, а ещё и просветителем. Самоучка, не получивший никакого систематического образования, понимал как важны знания. Желая пробудить в еврейских читателях интерес к естествознанию, царивший в среде русской интеллигенции 1860-х гг., Менделе Мохер Сфарим написал книгу «Толдот ха-тева» («История природы») — пересказ на иврите немецкой «Истории естествознания» профессора Ленца, для чего Менделе Мохер Сфариму пришлось разработать для иврита терминологию по естествознанию. В рамках просветительской деятельности Менделе Мохер Сфарим (совместно с И. Л. Бинштоком, 1869) перевёл на идиш «Путешествие на воздушном шаре» Ж. Верна и издал свою работу по естествознанию «Рыба, проглотившая пророка Иону» . (https://eleven.co.il/jewish-literature/in-yiddish/12711/)

Считается, что идиш Мендель Мойхер Сфорима, соединивший литовско-белорусский и украинский диалекты, лёг в основу литературного языка. На памятнике, установленном на его могиле в Одессе есть надпись на иврите и на украинском языке «дедушке еврейской литературы». Кажется, это определение Шолом-Алейхема, который считал себя последователем Мойхер Сфорима.

Забавный факт, который говорит о многом. Желая хоть как-то заработать литературным трудом, Мендель перевёл на идиш «Устав воинской повинности». Впрочем, больших денег эта работа тоже не принесла.

Те, кто хочет более подробно и систематически почитать о писателе откройте вышеприведённую ссылку. А также:

https://www.youtube.com/watch?v=hytEg5dT5Bs

https://www.migdal.org.ua/times/125/29622/  

http://expositions.nlr.ru/ex_olcaa/memodates/mendele.php

Приведу цитату из произведения «Фишка Хромой». По-моему, чудная проза, и в комментариях не нуждается

«Очевидно, во время молитвы, не во грех мне будь зачтено, я малость вздремнул. Гляжу — мой фургон попал в лужу, — на извозчичьем языке она называется «чернильницей». Заднее колесо зацепилось за ось какого-то другого фургона. Моя несчастная лошадёнка стоит, переступив одной ногой через оглоблю, она запуталась в вожжах и сопит, как гусь. Из-за фургона доносятся ругань и проклятия на еврейском языке, часто прерываемые хриплым кашлем. «Еврей, — думаю я, — ну, это не так страшно!» И сам тоже уже разгневанный направляюсь к нему.

Под фургоном, запутавшись в упряжи, лежит какой-то еврей, облачённый в талес и филактерии, — не разберёшь, где у него кнут, где ремни от филактерий.

Он барахтается и изо всех сил старается выкарабкаться. «Как это так?!» — кричу я. А он в ответ: «Что это значит?» Я вымещаю на нем всю свою злобу. Он тоже в долгу не остаётся. Друг на друга мы не глядим. Я кричу: «Что это за манера спать во время молитвы?» А он мне: «Как это еврей позволяет себе дрыхнуть?!» Я чертыхаюсь, а он и того пуще. Я хлещу его лошадёнку, а он, еле выпутавшись, подбегает и начинает стегать мою конягу. Обе они встают на дыбы, а мы, разъярённые, готовы уже, как петухи, кинуться и вцепиться друг другу в пейсы. С секунду мы стоим, молча пожирая один другого глазами. Замечательное, надо полагать, было зрелище: два еврея-«богатыря», облачённые в талесы и филактерии, стоят нахохлившись, готовые помериться силами и подраться в чистом поле, точно в синагоге, не будь рядом помянута!.. Стоило полюбоваться на эту картинку. Мы стоим, смотрим, и кажется — вот-вот раздадутся звонкие оплеухи, как вдруг мы отскакиваем друг от друга и оба, изумлённые, восклицаем в один голос:

— Ой, реб Алтер!..

— Ой-ой, реб Менделе!..

Алтер Якнегоз — человек коренастый, упитанный, с брюшком. Лицо у него заросло грязновато-рыжими волосами, которых с лихвой хватило бы на пейсы, бороды и усы не только для него, но и ещё для нескольких человек. Среди моря волос островом выступает широкий, мясистый нос, большую часть года безнадёжно заложенный и совершенно не используемый по назначению. Лишь изредка, перед пасхой, когда все кругом тает, реки вскрываются, а хозяин налегает на него всей пятерней, нос Якнегоза трубит трубой на всю Тунеядовку и заводит концерт заодно с индюками. Изумлённые жители местечка наперебой предлагают Алтеру понюшку табаку, со всех сторон сыплются пожелания: «На здоровье!», «Будьте здоровы!».

Вообще в эту пору в еврейских местечках носы начинают проявлять усиленную деятельность: на них, должно быть, влияет благовонье, наполняющее воздух… Таков обычай, установившийся ещё исстари, точно так же, как спокон веков козы плодятся в начале марта… Но не в этом суть.

Алтер Якнегоз — тунеядовский книгоноша, мой давнишний приятель. Человек он замкнутый, не чересчур умён, не слишком красноречив, вечно нахмурен, точно сердится на весь мир. Однако по натуре своей он человек неплохой.

После обоюдного радушного приветствия мы принялись выпытывать друг у друга, или, как у нас говорят, «прощупывать, что у ближнего на возу лежит», разнюхивать, что на свете слыхать.

— Куда изволите путь держать? — спросил я у Алтера.

— Куда мне путь держать? Так… — ответил он в свою очередь вопросом по еврейскому обыкновению не отвечать прямо, а говорить полусловами, намёками: — Еду! Несёт нелёгкая… С головой в пропасть… А вы, реб Менделе, куда направляетесь? — попытался он «прощупать» меня.

— Туда!.. Куда обычно езжу в эту пору.

— Догадываюсь. Туда, значит, в Глупск, куда и я сейчас еду! — сказал Алтер и скорчил гримасу, точно опасаясь, как бы это не повредило, не дай бог, его делам. — Но почему же, реб Менделе, вы на этот раз едете как-то стороной, просёлками, а не прямой дорогой?

— Да так уж на сей раз вышло! Кстати, давно по этой дороге не ездил. А вы, реб Алтер, как очутились здесь? — поинтересовался я. — Откуда изволите ехать?

— Да так уж на сей раз вышло! Кстати, давно по этой дороге не ездил. А вы, реб Алтер, как очутились здесь? — поинтересовался я. — Откуда изволите ехать?

— Откуда? Черт его знает!.. С хвалёной ярмарки. Вот вам и Ярмолинцы! Чтоб им провалиться!

Пока мой Алтер проклинал Ярмолинцы с их ярмаркой, на дороге показалось несколько крестьянских возов. Еще издали крестьяне подняли крик: почему загорожена дорога? А подъехав поближе и увидев меня и Алтера облачёнными в талесы, с огромными филактериями на лбу и длинными, широкими ремнями, болтающимися на шее, они грубовато, с насмешкой закричали:

— Бачите, яki фанаберii цяцi… Егей, трясця вашiй матерi дайте дорогу! Ей, швидче, жидки, лапсердаки!

Мы с Алтером тотчас же с жаром взялись за наши фургоны. Несколько крестьян, надо правду сказать, хоть они и не евреи, великодушно стали нам помогать. От их толчка мой фургон сразу выскочил из «чернильницы». Не будь их, мы бог весть сколько времени провозились бы тут да ещё вдобавок могли позорно порвать свои талесы. А с мужичками дело сразу пошло на лад: они толкали по-настоящему, крепкие руки дали себя почувствовать; мы же, не в пример им, больше кряхтели, чем на самом деле толкали… Но не в этом суть.

Как только путь освободился, мужики уехали своей дорогой, не переставая, однако, все время оборачиваться в нашу сторону и издеваться над тем, как мы в длинном «поповском» одеянии возимся с лошадьми и возносим молитвы богу с кнутом в руке… Кое-кто из них, свёртывая кончик полы «свиным ухом», кричал: «Жид, халамей!» Но Алтера это не очень задевало.

— Тоже мне господа! — заметил он с гримасой. — Есть кого стесняться!..

Меня, однако, их насмешки глубоко задели: за что? Господи, за что?»