Семья моего мужа

 

Гриша много рассказывал мне о своём замечательном дяде Боре и своих двоюродных братьях Грише и Роме Комских. Борис был старшим братом Зиновия Григорьевича. Когда началась война, ему было 17 лет. Отец ушёл в ополчение и не вернулся. Зиновий Григорьевич рассказывал, что случайно встретился с ним перед отправкой на фронт. Отец снял с себя пиджак, отдал сыну. Больше не виделись. Мама с братьями эвакуировалась в Чимкент. Вскоре Борис попал в Орловское пехотное училище. Начиная с Курской битвы, был на фронте миномётчиком. Был ранен и вернулся в строй. Победу встретил в Германии. Ещё в школе он писал стихи, ходил в литературный кружок. В армии писал заметки в армейскую газету. Так он оказался в редакции дивизионной газеты.

Мама, Нина Давидовна, овдовела. До войны она не работала, специальности никакой не было. Единственное, что выручило в военные годы – швейная машинка, которую она захватила в эвакуацию. В еврейских семьях было принято заботиться о вдовах. В семье был вдовец, Пинхас, с взрослой дочерью Адой. Он возвращался во Львов. Два вдовца, ещё не старые. Так Нина Давидовна вышла замуж второй раз. Младший сын, Зиновий, поступил во Львове в институт. Борис оставался в армии. Но с Адой, конечно, познакомился, и это была судьба. Ада была красавица. О такой жене молодой офицер мог только мечтать. Они поженились. А дальше пять лет молодой редактор газеты с семьёй провёл на Чукотке. В 1951-м родился старший сын, которого, конечно, назвали Гришей в честь погибшего деда. Когда же родился мой будущий муж, его тоже назвали Гриша. Гришу во Львове стали называть Гриша -большой, он на два года старше. Но вот моего Гришу никто маленьким не называл, он был явно крупнее двоюродного брата.

Мы приехали во Львов пасмурным зимним утром, когда студентами ездили туристским поездом в Карпаты. Я сразу стала называть дядю Борю дядей, чем он потом гордился и всегда говорил, что был раньше признанным родственником, чем все остальные. Невысокий, подтянутый, с чудесным чувством юмора, с добрыми и умными глазами. Таким я его увидела тогда, таким помню.  Тётя Ада, действительно была очень красивой женщиной, как меня Гриша и предупреждал. В их доме я сразу почувствовала себя легко. Ромы почему-то не было. Зато Гриша был. Позавтракав, мы втроём ушли гулять. Какую потрясающую экскурсию устроил нам Гриша! Казалось, о городе он знал всё. Он показывал нам Львовскую архитектуру, детали, на которые я бы сама никогда не обратила внимания. Я была потрясена его знаниями, и даже слегка подавлена таким интеллектом.  Дядя Боря был большим любителем поэзии и собрал огромную библиотеку. Я вытаскивала Ронсара и Вийона, Превера, Беранже. Перечитывала, что-то даже переписывала. Всех этих поэтов я знала благодаря поэтическим вечерам Вячеслава Сомова. Но держать в руках книги – это было счастье! А потом я села просматривать все сборники Пастернака. Я искала «свеча горела на столе». Меня мучила загадка этих стихов – почему их нет ни в одном сборнике?! На этот вопрос даже дядя Боря не мог ответить. Много лет спустя я нашла отгадку в романе Доктор Живаго. На мой взгляд лучшее, что есть в романе – это стихи в приложении. В.Сомов обладал изрядной смелостью, читая их со сцены.

С той первой встречи я полюбила дядю Борю. Он приезжал в Киев ещё много раз. И мы, хоть и не часто, бывали в Львове. Приехал к нам даже в Израиль, ещё когда мы жили в Рамат Гане. К этому времени он уже демобилизовался. Но работать не перестал, вместо газеты военного округа стал главным редактором газеты еврейского общества «Шофар». Мы шли поздно вечером через сквер и на нас залаяла собака. Хозяин немедленно на неё прикрикнул. Собака замолкла, а дядя Боря заметил: каждая собака здесь понимает иврит!

Перу Б.Комского принадлежат восемь книг и бессчётное количество статей. И, к счастью, даже сохранилась запись интервью с ним. Сколько тёплых воспоминаний о нём опубликовано после его ухода. Он был чудесным человеком.

Его сын Гриша тоже человек незаурядный. После школы поступил на архитектурный факультет Львовского строительного. Когда он был на первом курсе, группа ребят выпустила самодеятельный журнал. Уже то, что журнал был не комсомольский, не одобренный, а самодеятельный- было крамолой. А в нём нашли какие-то статьи с критикой не то, чего не надо, не то, кого не надо. И собрали комсомольское собрание, призванное осудить и заклеймить. Гриша выступил в защиту ребят и тут же вылетел из института, из комсомола и в 24 часа оказался солдатом в доблестной советской армии где-то на восточной границе. Хорошо ещё, что не за решёткой. В армии ему пришлось очень несладко. Но выстоял, вернулся во Львов и даже кончил вечерний факультет всё того же строительного. Правда, уже не архитектором. Работа инженером ему не слишком была интересна, и он переквалифицировался и стал художником-витражистом. Во Львове его витражи были востребованы. У нас сохранились чудесные Гришины рисунки в нашем свадебном альбоме. Гриша женился через год после нас. Родилась Юля. А сейчас Юля доктор наук в США, Гриша с Ниной в Германии в Гейдельберге. В1998-м мы приехали к ним. И так же, как когда-то во Львове, Гриша водил нас по Гейдельбергу. Мы приезжали к ним потом не один раз. В наш последний приезд Гриша поразил меня рассказами о семье. Зиновий Григорьевич ко второму мужу своей мамы относился не слишком тепло. По-видимому, и второй его зять, и даже дочь не слишком с ним ладили. А для Гриши-большого он был единственный дедушка. Гриша был подростком, когда дед умер. В комнате стоял простой сосновый гроб и Грише стало ужасно обидно. Он отправился домой, взял отцовский отрез (военные получали ткань для мундиров) и всю ночь сидел и обивал гроб тканью. Я так и видела худенького подростка, который при тусклом свете в почти пустой комнате украшает гроб своего деда. Меня потряс его рассказ и очень жаль, что Гриша его не записал. Гриша всегда несколько подавлял меня интеллектом, я робела перед его знаниями и категоричностью. Терпимостью он не отличается. А в ту нашу встречу я увидела его по-другому. С Ниной, женой Гриши мы всегда видимся с удовольствием. Трудно назвать это дружбой, слишком мало и редко мы общаемся. Но родственные чувства от частоты встреч не зависят.

Блюма Григорьевна Штеренгас, Гришина бабушка, родилась в городе Проскурове, который в советское время был переименован в Хмельницкий. Чем не понравилось старое название- Проскуров- я не знаю, тем более, что Хмельницкий уже был увековечен на карте, превратив Переяслав в Переяслав-Хмельницкий.  Из Википедии: «В 1806 году в Проскурове насчитывалось 487 домов, из которых только один каменный, лавок — 68 деревянных и 7 каменных, мельниц — 2, греко-русская церковь, католическая часовня и две синагоги. В 1897 году население города составляло 22 855 человек, в том числе евреи — 11 369» По семейным преданиям, одной из этих мельниц, лет на 70 позже, владел Герш Йойль Штеренгас, отец Блюмы Григорьевны. У нас даже есть его фотография, от него отсчитывается семейная история.  У Блюмы Григорьевны были сестры Рудя и Ева, и братья Авраам, Михаил и Зяма. Я не застала в живых никого из них. Об их детях, то есть двоюродных братьях и сёстрах моей свекрови, расскажу позже.

В этой семье все три сестры (Блюма, Ева и Рудя) стали врачами. Блюма и Рудя в гражданскую войну служили в Красной армии. Блюма Григорьевна была зубной врач и челюстно-лицевой хирург.

Гришин дедушка Самсон Исаакович Кац был из того же Проскурова. Был он, по рассказам многих, кто его знал, очень некрасив и столь же обаятелен. Гимназию он окончил, как сейчас бы сказали, заочно. Экзамены сдал экстерном. Его аттестат – одна из семейных реликвий. Позже окончил коммерческое училище и работал экономистом. При этом был энциклопедически образован, знал несколько языков. В том числе английский, который выучил уже совсем немолодым человеком, чтобы читать Байрона в оригинале.

Во время войны, как я уже писала, семья жила в Самарканде, где Блюма Григорьевна работала в госпитале. 

6 ноября 1943 года Киев освободили от немцев. Война ещё не окончена, до Победы было ещё далеко, но в одном домике в старом городе Самарканда эту новость праздновали как никакую другую до этого. Киев свободен! Можно вернуться домой! Было не ясно, куда и когда, но безусловно вернуться. Не все киевляне решались на обратный путь, многие оставались на Урале или в Средней Азии. В семье Кацев-Штеренгасов не было двух мнений -все были за возвращение. Самсон Исаакович и Блюма Григорьевна и две их дочери Мура и Ива приехали домой в 1945-м. «Домой» оказалось фигурой речи, довоенного дома не существовало. Не знаю каким образом, семье удалось построить маленький глинобитный домик в Песчаном переулке на Шулявке. Не ищите его на карте – этого переулка давно уже нет, хотя в Википедии он, к моему удивлению, числится.

Домик на Песчаном оказался счастливым. Он был невысок -до потолка метра 2, не более. Весной  талая вода лилась прямо через порог. И всё же это был счастливый дом. Вскоре кроме 19-летней Муры и 23-летней Ивы семейство пополнилось племянником и племянницей Самсон Исааковича- Илюшей и Ивой-маленькой. Иногда к ним присоединялись Оксана и Виталик, брат и сестра, сироты, дети репрессированного военного, под чьим командованием служила в гражданскую Блюма Григорьевна. Работающих на всех было двое. Потом Мура вышла замуж, и там же родился Гриша. Несмотря на тесноту и довольно скудные доходы, жили очень весело и дружно. Илюша учился в Политехническом, Ива-маленькая- в Педагогическом, Мура -в Силикатном институтах.

Сколько смешных рассказов я слушала об этих годах! Ива и Илюша, и многие друзья, родственники, кто приходил в этот тёплый дом, вспоминали о нём, как о самом райском месте на земле. Я думаю, это было воспоминание о молодости. Но, наверное, ещё и теплота и гостеприимство Блюмы Григорьевны и Самсон Исааковича. Вспоминали, как спали на столе, если приезжали гости.

У Блюмы Григорьевны (она была зубной врач) всё в то же домике был кабинет. Иногда, когда приходил несчастный на удаление зуба, Блюма Григорьевна высовывалась из-за двери и говорила: «мэйделе, сейчас будут деньги на кино!».

Оксана давала советы: Бюма Григоровна, лийте бiльше води у каструлю – вийде бiльше супа».

Сколько смешных рассказов я слушала об этих годах! тетя Ива, Илюша и многие друзья, родственники, кто приходил в этот тёплый дом, вспоминали о нём, как о самом райском месте на земле. Я думаю, это было воспоминание о молодости. Но, наверное, ещё и теплота и гостеприимство Блюмы Григорьевны и Самсон Исааковича. Вспоминали, как спали на столе, если приезжали гости, и как ждали, чтобы пришёл кто-нибудь удалять зуб, чтобы были деньги девочкам сходить в кино, и о Илюшиной женитьбе.

Ива-большая, то есть Ревекка Самсоновна блестяще знала немецкий язык. Отступая, немцы не успевали уничтожить свой архив. Поэтому они просто перемешали все документы и бросили. Для их упорядочивания и подготовки свидетельств преступлений немцев была создана группа переводчиков. В ней и работала тётя. Она вскоре подружилась с машинисткой, Розалией Сауловной, старше Ивы лет на 10. У этой машинистки была дочка Инна. Ива очень хотела познакомить Илюшу с Инной, тоже студенткой. Как бы не так! Как только Илюша слышал голос Розалии Сауловны, он тут же выпрыгивал в окно. Но однажды он замешкался. И это была любовь с первого взгляда. 

В анналы семьи вошла фраза «мама, при чем здесь дождь!», когда Инна в только что купленном костюмчике собиралась на свидание во время ливня. Когда Розалия Сауловна передала этот диалог, семья решила готовиться к свадьбе и не ошиблась. Илюша получил назначение в Магнитогорск, Инна отправилась с ним, не задумываясь. Там и родился Саша. Как нелегко пришлось Инне в Магнитогорске- я знаю от неё самой.

У нас в Киеве висела копия картины Ю.Я.Лемана «Парижанка». Киевляне могут её помнить по Киевскому музею русского искусства. Все в один голос утверждали, что портрет необыкновенно похож на Инну в молодые годы.

Для Гриши Илюша был любимый дядя, которого он помнит с рождения и дядей никогда не называл. Я познакомилась с Инной и Илюшей на нашей свадьбе. Они были младшие родственники в старшем поколении. Мы сразу подружились.

Илюша был музыкален, прекрасно пел. У нас на свадьбе он спел, разумеется, а капелла, Эпиталаму из оперы А. Рубинштейна - пою тебе о Гименей.

Илюша был прекрасным инженером, проектировщиком. Многие годы работал главным инженером проектов. Инна, окончив библиотечный институт, работала в библиотеке. С ними всегда было легко, весело и интересно. Илюша собирал альбомы импрессионистов, любил живопись. Моя мама и Инна тоже дружили. Они были «коллеги по общественной работе» - политинформаторы. Была такая обязанность – проводить политинформации. Как-то само собой получалось, что во многих организациях это была, как говорится, еврейская «порнуссе». Мама и тётя Инна регулярно встречались на районных семинарах для политинформаторов.

В году 1998-м Инна и Илюша переехали в Израиль. Поселились рядом с Ивой-маленькой- сначала в Зихроне, потом переехали в хостель в Хадеру. Во всех наших поездках на север или обратно мы обязательно навещали их всех. Как-то раз мы сняли циммер в районе Кейсарии и привезли к себе на вечер их всех. И опять звучали воспоминания о Песчаном. Какой чудесный был вечер!

Наши внучки тоже знали, что во всех летних поездках обязательно заедем в Хадеру. Шелли помнит ещё и тётю Иву, младшие уже только Илюшу и Инну, Мая может быть будет помнить только Инну…

За несколько недель до Илюшиной смерти мы заехали к ним. Илюша был уже слаб, передвигался только на кресле. Выглядел он, честно говоря, уже страшно после нескольких операций на лице. И вдруг он говорит: я хочу вам спеть. И спел совершенно молодым сильным голосом «чому я не сокiл, чому не лiтаю». У меня стояли в глазах слёзы.

Тётя Инна через год переехала из хостеля в дом престарелых. Мы туда ездили, последнее время уже не по дороге, а специально к ней. Ей было трудно и одиноко. Но как же она умела радоваться! Как любила пошутить и рассказать что-то интересное. Война на Украине стала её неутихающей болью. Ей особенно трудно было, поскольку не с кем было вокруг поговорить. Телефон, это всё же не совсем то же самое, что живой голос.

Мы навестили её 31 июля с девочками. И хотя был карантин, нам удалось пообщаться, пробравшись к ней под окно. Окно я нашла сразу, потому что на нём постоянно дежурила кошка. Эта невзрачная кошка сама выбрала тётю Инну, всегда её встречала на прогулках и неизменно сидела снаружи её окна, скрашивая тёте Инне одиночество. Через неделю её не стало.

В 1953-м началось дело врачей. Евреи превратились в «безродных космополитов». Ревекка Самсоновна была знакома и, кажется, дружна с кем-то из членов еврейского  антифашистского комитета. И хотя эти знакомства относились к её жизни в Ташкенте, в те тяжёлые годы от ареста не был застрахован никто. Особенно в опасности были гуманитарии. А тётя как раз защитила кандидатскую диссертацию. Не знаю подробностей, но от беды подальше Ревекка Самсоновна отправилась в Псков преподавать историю в Педагогическом институте. Она прожила там несколько лет и подружилась со многими. Там же работала её подруга детства Люба Коган, с которой мне довелось познакомиться лет через пять. Вернувшись в Киев, Ревекка Самсоновна начала работать на заводе «Ленинская кузница». Ещё работая с немецкими документами, она освоилась с работой в архивах и стала серьёзным специалистом. Она сумела найти нужные документы, подтверждающие столетие завода в 1962-м году. К этому событию на заводе открыли музей, директором которого и стала Ревекка Самсоновна. Завод «Ленинская кузница» был судостроительным. Выпускал как рыболовецкие суда, так и небольшие военные, вроде тральщиков и …. Собственно, а чем сейнер отличается от тральщика?

В 1935 -1936м году со стапелей завода сошло шесть мониторов. Один из них был назван «Железняков», в честь легендарного матроса Железняка. Этот корабль героически сражался в составе Днепровской, потом Дунайской флотилии. После войны с судна сняли всё вооружение и превратили в плавучий склад, а после и вовсе исключён из перечня судов и служил пристанью. Ревекка Самсоновна решила превратить бывший героический корабль в памятник. И взялась за это дело с энергией и энтузиазмом. Это стало делом жизни, не один год Ревекка Самсоновна боролась за корабль, который следовало оттранспортировать в Киев с низовьев Днепра, отремонтировать  и заново вооружить.10 июля 1967 года установлен на бетонном постаменте возле судоверфи. Тётя рассказывала множество историй про эту эпопею, про людей, которые ей помогали. Рассказывала мне, нашим друзьям и даже нашему сыну. Как-то раз Лёня возился с игрушками, чем-то елозил по полу и, как водится у детей, сам с собой разговаривал. Я прислушалась. «Вот идёт тётя Ива поднимать монитор», говорил он, передвигая какую-то игрушку. Памятник стал частью музея, который тётя собирала, оформляла, дополняла. Она же водила там и экскурсии. В общем, она была пионером в своём роде. Это позже появились музеи почти на каждом предприятии. Тётя написала несколько книг – по истории завода, про монитор, а позже- по истории Николаевского судостроительного завода. Словом, тётя была человек творческий. А личная жизнь не сложилась, как у очень многих женщин её поколения. Война унесла жизни слишком многих мужчин. Тётя выдумывала себе личную жизнь и рассказывала мне всякие истории. Рассказчик она была замечательный. Наверное, если бы не болезнь, то и характер был бы у неё получше.

Так же, как и у меня дома, мама была центром большой семьи Подгаецких, так и дом моей свекрови был центром семьи Штеренгас. К моему появлению в семье в Киеве жили ещё двоюродные сёстры Маруся, Рина и братья Саша и Сюля.

Тётя Маруся была старшей. Была она инженер, очень деятельная и полной противоположностью Ревекке Самсоновне. Когда я пыталась пересказывать ей тётины семейные истории, она только посмеивалась и говорила, что на самом деле… И дальше был чёткий и сухой рассказ без всякого налёта романтизма. Никаких фантазий. Мы с ней подружились. Мне очень нравились её логичные, твёрдые взгляды, ясное мышление и здравые суждения. У неё было два родных брата – Сюля и Миля, который погиб во время войны. Вдова Мили с сыном Серёжей жила в Воронеже. Как-то так получилось, что каждая из незамужних двоюродных сестёр выбрала себе любимого племянника. У Ревекки Самсоновны – Гриша, а у Маруси – Серёжа. Мне бы следовало называть её Мария Абрамовна, но я так никогда не говорила, только тётя Маруся. Серёжа был больше чем на 10 лет старше Гриши, и к моему появлению его старшая дочь была уже замужем, а младшая- старше нашего Лёни на год. Тётя Маруся была ей бабушкой – привозила отдыхать в Киев, сама подолгу жила в Воронеже. За месяц до отъезда она начинала собирать продукты – мясо, колбасу, сосиски. Всё это замораживалось, и в Воронеж тётя Маруся ехала с абсолютно неподъёмными рюкзаками. По её словам, ничего подобного в Воронеже купить было нельзя.

Тётя Рина была самой младшей. Мы жили неподалёку. Она- на Большой Подвальной, мы на Львовской площади. У тёти Рины была комната в коммуналке. Я не застала уже её родителей- Исаак Леонтьевича Черницкого и маму Рудю Григорьевну. Тётя замечательно рассказывала, как Рудя, которая была, как и Гришина бабушка, врач в полку Щорса, увидела у белополяков пленного офицера. Влюбилась в него и … выкрала, пользуясь красотой, хорошим воспитанием и лошадьми конармии. Увы, я не помню деталей, а придумывать не умею. Рудя Григорьевна была прекрасный педиатр вплоть до 1953 года, когда из-за дела врачей с ней случился инсульт, от которого она так и не оправилась. Исаак Леонтьевич был дерматолог, и моя мама его хорошо знала. В той самой коммуналке на Большой Подвальной они жили и до войны. Как-то раз, на Пасху соседи уж очень громко стали обсуждать, что жиды распяли Иисуса. На что Рудя Григорьевна, не сдержавшись сказала, что Иисус Христос тоже был еврей и это было внутреннее еврейское дело. Что тут началось! Пришлось Руде Григорьевне спасаться бегством в своей комнате и забаррикадировать дверь. Мебель в те годы была тяжёлая. Соседка же заявила «Всё! Я иду во Владимирский собор к батюшке. Если он только скажет, что Иисус не еврей, мы тебя убьём». Вернулась через час. «Григорьевна, выходи. Твоя правда.» После этого антисемитские выступления в квартире поутихли.

Тётя Рина жила уже с другими соседями. В мире и дружбе. Во время войны и Рудя Григорьевна, и Исаак Леонтьевич были военврачами в полевых госпиталях. Их старший сын Григорий учился в военном училище, а школьницу Рину девать было некуда. Она была с мамой, и её оформили писарем. Так тётя Рина, 1935 года рождения впоследствии стала ветераном войны.

Тётя Рина была самой младшей из двоюродных и в любимые племянники выбрала не Сашу, сына родного брата, а Женю, сына дяди Саши. Моя свекровь говорила, что у Рины характер типичной младшей сестры, немножко избалованной. Для меня она всегда была большим другом, и не раз выручала нас в сложных ситуациях. И нашу  внучку Ринат назвали в память о тете Рине.

Дядя Саша был весёлым и остроумным. С ним всегда было интересно. Женина мама, тётя Лиля, в молодости была красавица, но я её уже такой не видела. Отец дяди Саши был известный врач, терапевт. Одно время был даже личным врачом Мануильского. Так в году 1955-м – 1956-м он оказался в правительственной делегации в США и привёз оттуда холодильник производства Дженерал электрик. На это чудо техники ходила смотреть вся семья. Этот холодильник пережил и Наум Александровича, и дядю Сашу и, увы, Женю. В пятидесятых семья дяди Саши жила в коммуналке. Его сын Женя и мой троюродный брат Витя Лопата были соседями, ходили в один детский сад и дружили всю жизнь. Витя был талантливый инженер. Его специальность – медицинская техника, аппараты для пульмонологии. Когда он писал кандидатскую, ему нужна была консультация пульманолога. По публикациям он нашёл в Ленинграде Г. И. Черницкого. Очень долго искал к нему протекцию. Когда же они наконец встретились и разговорились, Черницкий сказал «как говорит мой киевский брат…» и Витя услышал что-то очень знакомое. Осторожно поинтересовался, не знаком ли Григорий Исаакович с Александром Наумовичем Соколом. И понял, что совсем не там надо было искать протекцию к Г.И. Черницкому. Тётя Лиля Сокол, по словам моей свекрови, была очень хороша собой. За ней ухаживали одновременно два двоюродных брата – Сюля Штеренгас и Саша Сокол. Началась война, все трое эвакуировались на Урал. Саша вскоре отправился на фронт, а Сюля остался на военном заводе. И хотя Сюля был рядом всю войну, замуж она вышла за Сашу. Женя родился в 1945-м. Тетя Лиля умерла абсолютно внезапно, во время телефонного разговора. А дядя Саша прожил ещё много лет. Последние годы вместе с сыном Женей, в Москве.

Не получается у меня живо написать обо всех этих ушедших людях. А жаль. Они все были мне дороги, и я храню светлую память о них.