Чернобыль. На переломе.

 

Где-то в начале восьмидесятых мы с моей подругой Лелькой гуляли в парке. И она произнесла фразы, врезавшиеся в память. Смотри какое мы счастливое поколение, сказала Лелька. Нашим бабушкам выпала на долю Первая мировая и Гражданская. А родителям Вторая мировая война. А мы родились позже и живём в мирное спокойное время. Лелька подразумевала, что и дальше будет также. Как у Макаревича «а с нами ничего не происходит, и вряд ли что-нибудь произойдёт».  Первый перелом произошёл в апреле 1986-го. Я уже писала, что известие о Чернобыльской аварии застало нас на даче.

В конце апреля мы все с тревогой следили за тушением пожара в Чернобыле, но за себя как-то не слишком беспокоились. Потом поползли слухи, что детей будут эвакуировать из Киева. Потом, кажется 3 мая, Гришин папа позвонил мне на работу и сказал, что да, это не слухи. Это был один из самых страшных дней в моей жизни. Потому что я твёрдо поняла две вещи: первое – мои дети никому не нужны и спасать их никто не будет и второе, что надеяться надо только на себя и решать только мне. Почему именно мне было так скверно? Эвакуировали детей школьного возраста, а Ниночка должна была пойти в школу только осенью. А Лёню, больного диабетом просто никуда нельзя было отправить. Ему нужно было делать уколы инсулина, ему нужна была диета. В какой детский лагерь можно было бы его отправить?! С Ниночкой всё решилось просто – её забрала к себе Гришина тётя Ива в Запорожье. Ниночка поехала туда со свёкром, обратно он возвращался в Киев один в вагоне. Лёню предложили забрать к себе друзья из Кишинёва. У Фанечки недавно родился малыш, и она не работала. Уколы она делать умела и мне казалось, что сумеет справиться и с диетой.

Дети разъехались. Киев опустел. Так странно и жутко было проходит через дворы, где не играли дети. Всё казалось каким-то нереальным. Потом стали разъезжаться и взрослые. Стараясь продержать детей как можно дольше вне Киева, уезжали по очереди. Так город стал наводнён одинокими молодыми мужчинами и женщинами. Но по моим воспоминаниям, над этим больше шутили, чем всерьёз заводили романы. Киев всегда был чистым городом, но таким чистым, как в то лето, он не был никогда. Город постоянно мыли, смывая с мостовых то, что могли завезти (и завозили) на колёсах машины из Чернобыльского района. Поливалки постоянно ездили по городу и мыли и мыли улицы.

С Ниночкой всё было прекрасно. Она играла с детьми в Запорожском дворе, с удовольствием нянчилась с   младшим внуком тёти Ивы и ходила в школу с Жанной, невесткой тёти Ивы. Жанна работала учительницей труда. В одном из классов по программе девочки как раз должны были шить платье. Жанна дала Ниночкины размеры, и моя девочка вернулась потом домой с приданным. Эти платьица были её любимыми.

Лёня подружился с дочкой наших друзей и всё, казалось, было неплохо. Но один поход с детьми в кафе нарушил неустойчивое равновесие, и мой мальчик оказался в Кишинёвской больнице в коматозном состоянии. Я вылетела в Кишинёв. Состояние было плохое, и врачи не очень понимали, как его лечить. С нами в палате была молдавская крестьянка, которая недавно родила двойню. Обе её девочки были чем-то больны, не поняла чем. Такие слабенькие крошки, что даже не очень плакали. Молдаванка плохо говорила по-русски и путала слова «открыть» и «закрыть». Мне казалось это странным. Я её вспомнила через несколько лет, когда пошла в ульпан учит иврит.

Через два дня я на свой страх и риск, подписала бумагизабрала ребёнка и вылетела в Киев, в больницу к более опытным врачам. Опасность радиации отступила на второй план. К концу июня киевские эндокринологи спохватились, что детям с диабетом некуда деваться. Их было немного, но и не один Лёня. И минздрав выделил для всех диабетиков путёвки в Миргородский санаторий. Это было просто счастье. Ниночке тоже дали путёвку и плюс один взрослый. Так что июль я была с детьми в чудесном Миргороде, а в августе меня сменил Гриша. В санатории было очень хорошо. Мы ходили купаться на речку Хорол, детям делали разные процедуры и у них была детская компания.

На любой концерт собирался весь санаторий – развлечений было не так уж много. Мне запомнился приезд артистов кино. У них это называется «чёс», так как позволяет немного подработать нехитрыми актёрскими байками. В афише огромными буквами первым значился Георгий Вицин. Конечно, зал был переполнен. И конечно, Вицын «не смог» приехать. Из известных был Муратов, исполнявший роль Василия Алибабаевича в «Джентльменах удачи» и, кажется, Евгений Стеблов. Самым интересным оказался актёр крошечного роста, чью фамилию никто не знал, и я не запомнила. При таком телосложении у него оказался невероятной силы и красоты голос. К оперной сцене его внешность не подходила, к кино тоже не очень, но зато он озвучивал многие музыкальные фильмы. «Звёзды Советского кино» давали два концерта – чёс так чёс, а в перерыве пришли на спортплощадку играть с отдыхающими в волейбол. Игроков не хватало, и я тоже пошла. И вот актёр Стеблов оказался гораздо профессиональнее нас. Он погасил удар прямо мне в лицо. Лицо выдержало, очки нет. Так что Гриша с проводником поезда передавал мне запасные. 

К сентябрю все вернулись в город, и город ожил. Дети пошли в школу. А в октябре Гришу призвали в составе гражданской обороны дежурить на блокпосте Демидов. Тогда разрешили эвакуированным жителям Припяти вернуться в свои дома и забрать вещи. На блокпостах стояли ребята из гражданской обороны с дозиметрами и проверяли все. То, что фонило, сбрасывали в контейнер, который потом увозили на захоронение. Вместе с гражданскими был милиционер и военный. Но милиция боится КГБ, и при виде машин с соответствующим номером уходила в кусты. А военные люди подневольные, для них приказ кого-либо более высокого звания обязателен к исполнению. А проезжали там разные люди, и подчинятся приказу выкинуть дорогую вещь не очень хотели. Как-то раз Гриша заметил, что милиционер отложил себе какой-то коврик. Зачем тебе это, спрашивает. «Да в машину на сидение подложу, вместо чехла.» Ну Гриша ему очень доходчиво объяснил, что именно у него вскорости перестанет работать от сидения на этом коврике. Выкинул немедленно. Все-таки к «науке» прислушивались. О степени грамотности людей в Припяти свидетельствует такой его рассказ. «Подъезжает машина с вещами. Фонит страшно. Ищу откуда. Дохожу до стиральной машины. Странно. Открываю и вижу, что внутри что-то лежит. Вытаскиваю из машины черную юбку. Вот от неё дозиметр и зашкаливает. Спрашиваю, что за юбка такая, почему именно она такая радиоактивная. Женщина подумала и вспомнила. Когда реактор рванул, у нас как раз была вечеринка. Так мы все побежали на крышу смотреть, очень красиво горело. Я точно в этой юбке была.» А все, кто жили в Припяти, были так или иначе работниками станции. И они не стали скорее закрывать окна, а наоборот помчались на крышу! Так что человеческий фактор в чернобыльской трагедии сыграл не последнюю роль.

Чернобыль разделил жизнь на до и после. Как родители говорили «это было ещё до войны», так и мы стали говорить «до Чернобыля». И тогда, в 86-м мы ещё не представляли себе, что главный перелом впереди и будет вообще такой перелом, что даже не потребуется говорить до и после, ибо и так будет понятно.

Время перелома

 Время неслось с огромной скоростью. После Чернобыля политические события в стране вдруг стали интересны. Железный занавес приподнялся и начались разговоры об отъезде. Собрались уезжать в Штаты тётя Нелли и дядя Гриша. Мы не собирались. Нам казалось, что всё меняется к лучшему, в стране подъём и не зачем уезжать. В нашей компании твёрдо решили уехать только Пекерские. Они, особенно Райка, с присущей горячностью пытались убеждать всех. Мне это так надоело, что я объявила штраф за разговоры об отъезде. Райка тут же достала трёшку и спросила, куда класть.

В те годы мы довольно часто ездили в Кишинёв встречать Новый год. Поехали на встречу нового 1990-го. Кишинёв нас поразил переменами. Стало заметно хуже с продуктами, но главное — это подъём национализма. Ребята просили в автобусе не разговаривать – за русский язык могли выбросить из автобуса. Город стал нерадостным. Друзья всерьёз договаривались с молдавскими соседями, как будут передавать через балкон детей, если будет еврейский погром. Тем не менее мы весело встретили новый год. Ребята поехали нас провожать. Владушка, которому было уже четыре, сидел у меня на руках. На шоссе через каждые несколько метров висели лозунги «Друм бум!». Владущка, спросила я, а ты в садике говоришь по-молдавски?

-Да!

-А ты не знаешь, что такое «друм бум».

Владушка помолчал и сказал: «это значит: я люблю тебя, Ира!»

И все же мы вернулись в Киев со странным впечатлением. Нам показалось, что мы заглянули в будущее и оно нас не обрадовало. Вечером легли спать. Оба лежали и молчали. «Знаешь, что я тебе скажу?» -спросил Гриша.

-Знаю – ответила я.- Надо уезжать.

Так мы приняли решение. Но надо было убедить родителей. Мы оба считали, что уезжать надо всей семьёй. Шеля Соломоновна, у которой единственная и любимая племянница уже готовилась к отъезду, была первой, кто нас поддержал. Зиновий Григорьевич ничего обсуждать не стал, а попросил время обдумать. Через две недели он твёрдо ответил согласием. А вот мои мама и папа очень долго не соглашались. Я была поражена. Они были согласны, чтобы я уехала, а они останутся! Для меня это было совершенно невозможно. В конце концов и они сдались. Но пока мы все продолжали работать и только начали разбираться, что к чему. 1 апреля, как всегда, пришли друзья. Райка первым делом поинтересовалась, в силе ли ещё постановление о штрафе. Я объяснила, что нет и убеждать нас не нужно – мы тоже уезжаем. Почти все мои близкие друзья приняли такое же решение.  В памяти наша подготовка распадается на отдельные картинки и невозможно собрать их и построить в хронологическом порядке.

1991 год Трудное время, с продуктами плохо. Чтобы купить молока, надо вставать в шесть и идти занимать очередь. Дети делили эту обязанность вместе с нами. Ниночка вечером рассказывает Шелли Соломоновне: «я такая сегодня счастливая! Мне удалось утром купить целый килограмм сосисок!» Шеля Соломоновна сидит и плачет: что это за счастье у ребёнка – купить сосиски!

Зима 1991-го. Наш дом был, как и многие старые киевские дома, снаружи покрыт штукатуркой и покрашен. Раз в несколько лет его перекрашивали. Тогда надо было тщательно заклеивать окна снаружи, так как краска не только пачкала, но и разъедала стёкла. Вот и в этот раз сообщили о покраске и на дому установили площадку, от неё трос вёл к лебёдке. По мере покраски площадку можно было поднять к следующему этажу. Вечер. Звонок в дверь. Входит наш сосед Иосиф Семёнович: «вы видели, что стоит внизу? Это завтра будет погром! Гриша, у вас есть топор? Давайте перерубим трос!»  Надо сказать, что смутные слухи о возможных погромах были. А в нашем доме жило четыре еврейских семьи, то есть почти половина жильцов. Нам с Гришей с трудом удалось успокоить соседа и отговорить от бредовой затеи.  

Весь 90-й и 91 год, особенно 91-й, у меня было ощущение, что на меня медленно катится огромная глыба и вот-вот докатится до меня.

19 августа 91-го. Мы живём на даче. Гриша встаёт рано, ему на работу, а мы с детьми ещё спим. Вдруг он меня будит со словами: досиделись мы! Гриша бледный как стенка и я пугаюсь. Что случилось?! Он послушал утренние новости и понял, что в стране переворот. Стало страшно. Решаем, что Гриша уезжает на работу, а мы возвращаемся в город. Но в нескольких километрах от дачи, в еврейском лагере наша племянница Юля. Еврейский лагерь в такое время – плохое место.  А её родители в Нежине. Им так быстро не добраться. Отправляю Лёню за Юлей, а сама пока собираю, запираю дачу. Лёня Юлю из лагеря забрал и отвёз на вокзал, дальше она уже сама в Нежин доедет.  Мы же с Ниночкой едем домой. Никогда ещё мы не ездили в таких тихих автобусах. Обычно в киевском транспорте все переговариваются, иногда поругаются, чаше шутят. Обсуждают новости. А тут все сидят с отсутствующими лицами и тишина. А если кто-то что-то и скажет, все отворачиваются.  Дальше был неудавшийся путч, бесконечное Лебединое озеро, Янаев с трясущимися руками и так далее. Начинался последний учебный год Лёни, седьмой Нины, подготовка, сборы и прочее.

Вот мы едем в Москву со всеми паспортами и метриками в Израильское посольство. В посольстве нужно заполнить какие-то длинные анкеты. Вопрос девичья фамилия ваших бабушек ставит меня в тупик. Что делать? Не могу вспомнить фамилию бабушки Сони – заклинило и всё. Пишу первую пришедшую в голову еврейскую фамилию. По сей день никто не поинтересовался почему я перепутала бабушку. Наша очередь. Подаём в окошко бесконечные анкеты и метрики. Получаем положительный ответ на всех кроме… Шели Соломоновны. Ей разрешён въезд как жене еврея, но еврейкой её не признают. Почему? Всё от перфекционализма. У Шелли Соломоновны была очень ветхая потёртая метрика. Она сочла неприличным подавать такой документ, и дала нам с собой новенькую копию. А в консульстве заподозрили подлог. Как раз к старым документам они относились с большим доверием. Мы вернулись и доложили о результатах. Возмущению Шелли Соломоновны не было предела. «Как?! Это я не еврейка?! Всю жизнь была еврейка, даже когда это было совсем не в радость, а теперь вдруг не еврейка! Немедленно едем в Москву!». По папиному рассказу, только увидев её в окошке, чиновник немедленно признал и исправил свою ошибку.

В Москве мы пошли не только в консульство, но и на толкучку – купить что-нибудь из одежды к поездке. Мне приглянулась черная юбочка. Купила. Жили мы у Жени, Гришиного троюродного брата. Старая московская квартира с большим мутным зеркалом в полутёмной передней. Я померила – вроде бы хорошо. В обнове поехала навестить в больнице дядю Талика. Пока спускалась-поднималась на эскалаторах в метро, заметила, что на меня оглядываются и даже вроде бы показывают. Странно. Талик лечился от депрессии. Ему мой визит явно пошёл на пользу – мы всегда дружили, а виделись редко. Просидели с час во дворе, а потом он предложил пойти в Донской монастырь, так как больница была напротив. Почему бы и нет, интересное место. На входе нас завернули – монах сурово отчитал меня в таком виде в монастырь не ходят. Я поскорее увела Талика, который пытался вступить в дискуссию со служителем культа. А мне стало ясно, что с юбкой что-то не в порядке. Я решилась её одеть только в Киеве перед зеркалом. Н-да, что и говорить, коротковата была юбочка. Зрелище и в самом деле не очень пристойное. Плохое зрение плюс мутное зеркало меня подвели.

Игорь Пресман уезжал за полгода до нас. В то весёлое время все пытались подработать кто чем мог. Игорь купил ящик футболок и распродавал его в розницу. Были футболки мужские – жутко розовые и зелёные и два вида молодёжных с какими-то утятами-поросятами. Но он не успевал, и мы вошли в долю. Продавцы из нас не очень. Мы пытались продать эти футболки всем друзьям, соседям, соседям друзей, друзьям соседей. Но бизнес был так себе- футболки как-то не убывали. Словом, мы все приехали в Израиль в этих футболках – мы с Ниночкой в утятах-поросятах, Лёня и Гриша в зелёных. От розовых они категорически оказались, и они остались в Киеве.  К израильскому климату футболки мало подошли, так что несмотря на их большую износостойкость, они отправились в мусор.

Ленка с Мариком уехали в декабре 1991-го в США. Миша и Галя получили разрешение на въезд в Германию и уезжали в июле. Компания распадалась. Незадолго до Мишкиного отъезда мы собрались у нас - Лёша, Лиля, мы и Ройзены. И дети. Осталась фотография и кассета, как Миша пел любимые песни каждого из нас.. Я её скопировала и послала Ленке в Нью Йорк к дню рождения. Хранит по сей день. Мы перегнали её в mp3 и слушаем время от времени с неизменно тёплым чувством.

Вообще вопрос что с собой брать, а что нет, стоял остро. Его обсуждали все, и все давали советы. По большей части дурацкие. Например, одним нашим друзьям советовали запастись воздушными шариками. Дескать в Израиле их можно выгодно продать. Такие советы я отвергала сразу – какой из меня продавец- читайте выше про футболки. Родители тоже не собирались заниматься коммерцией, но им казалось, что надо взять с собой всё- зато не надо будет покупать. Мне с трудом удалось уговорить не везти туалетную бумагу. Но шубу мама привезла, и меховый берет тоже. А какие споры были по поводу книг! А сколько часов я просидела, переписывая пластинки на кассеты!

Ковры – отдельная история. Ковры везли все. В Израиле зимой холодно, нужны ковры. Причем была норма, сколько ковров на семью полагается. У нас был недобор, ведь мы отправляли 3 контейнера как 3 семьи. Позвонила Лиля, Лёшина жена – она набрела где-то на симпатичные узбекские ковры. Мы с ней поехали и оказались счастливыми обладательницами. В наш контейнер мы забирали немного Лёшиных вещей, так как они должны были ехать где-то через полгода после нас. Утро субботы, Лёшка звонит и спрашивает можно ли привезти вещи. Приезжает вместе с Игорем, которому тогда было едва 6. Игорь одет в тёплую футболку, на которую нашит один погон. Сверху болтается огромный Лёшкин галстук. Мы суетимся, укладывая ящики, а Игорь, скучая, слоняется между нами. Спрашиваю: Игорёк, а зачем тебе галстук? Игорь смотрит на меня презрительным взглядом, в котором ясно читается «дура ты, тётя Ира» Но вслух он произносит другое: «Это МОЙ галстук. А зачем же мне галстук, если его не носить?» Абсолютно чёткая позиция. Эта чеканная формулировка навсегда вошла у нас в семье в поговорки.

В доме учёных объявлена лекция об Израиле, лектор израильтянин, читает на английском и будет переводчик. Гриша пошёл. Первая фраза переводчика: «в Израиле разговаривают на языке гибру.»      

Этот самый «гибру» мы решили подучить. Где учили иврит в Киеве? В клубе кабельного завода! Сначала пошла я и мне понравилась учительница Марина. Какое-то время попробовали присоединиться Гриша и Игорь Пресман. Потом мы пригласили её сделать нам частный кружок. Игорь, дети, Гриша и ещё одна пара, которых привела сама Марина. Звали их Витя и Мила. Классные ребята, они уехали чуть раньше нас, и я даже не думала, что когда-либо встретимся. Мы учились по учебнику Лёгкий Иврит. В 1992-м купить учебник и словарь уже было не проблема. И честно сказать, кое-что запомнилось и помогло потом. Помню в учебнике был текст, который мы долго мусолили, под названием דינה מסכימה – Дина маскима, то есть Дина согласна. Как-то достаю из холодильника курицу, такую немаленькую с подогнутыми лапами. И моё восемнадцатилетний ребёнок, глядя на неё задумчиво говорит: Дина маскима. Вот же поросёнок!

ОВИР Шевченковского района находился в том же дворе на Виноградаре, где жили Котовские. Чтобы попасть на приём, который длился очень ограниченное количество часов, нужно было занимать очередь в пять утра. Те, кто приходил позже, уже не попадали. Естественно, высылался один представитель на всю семью, а все остальные приезжали к открытию, то есть к девяти. Тогда очередь сразу вырастала в три-четыре раза, и начинался уже полный дурдом. При этом, жаждавшие приёма, делились на тех, кто ехал в США и тех, кто в Израиль. Было также незначительное количество выезжающих в Германию. «Американцы» свысока и с некоторой жалостью смотрели на «израильтян». В ответ «израильтяне» либо гордо поднимали голову, либо втягивали её в плечи. На «немцев» и те, и другие смотрели с укором. Мы с Гришей сначала отправилась на разведку, но всё было и так понятно. К тому же Ленка уже прошла эту чудесную процедуру. Из всей нашей компании она, не считая уже отчаливших Пекерских, отъезжала первая, в США. Во время разведки Гриша столкнулся со своим бывшим одноклассником и его мамой. Слово за слово, и мы договорились, что завтра я заночую у Ленки и в пять занимаю очередь и для них, и для нас. Ровно в пять я была у дверей и оказалась третьей. Нормально, семей десять в день проходило. К девяти приехали оба семейства. Но без десяти минут девять пришла, задыхаясь, одинокая старушка. Как оказалось, она уже пятый раз приезжает. Она человек одинокий, больной, приехать раньше и помочь ей некому, а Виноградарь — это далёкий район, у неё никак не получается. Мне стало её жаль, и я шепнула, что пропущу перед нами, тем более что она одна. Но это заметила бдительная мама Гришиного одноклассника. Бог ты мой, какой скандал она учинила. Какие гадости мне, а заодно и несчастной старухе, говорила. Хотя перед этим, когда я обещала занять очередь и для них, рассыпалась в благодарностях и улыбках. Было очень противно и тошно. Но я не уступила. Прошли все, мы уехали, даже не попрощавшись.

Отдельная эпопея была продажа и раздача вещей ненужных, и покупка нужных. Постепенно из дома уходили серебряные ложечки, картины, красивая посуда, которую было не довезти, кое-какая мебель. Зато появились японский телевизор и видеомагнитофон. Заодно они служили часами и будильником. Деньги перестали быть проблемой, что очень упростило питание. Никогда раньше мы не покупали мясо только на рынке. Теперь можно было себе это позволить – всё равно больше определённой, весьма небольшой суммы, вывезти было нельзя.  С продажей квартиры нам повезло – мы продали и нашу, и мамину квартиры вместе, одному человеку, который честно перевёл деньги на счёт тёти Ивы в Израиль. Я уже сейчас не помню, сколько было мороки с оформлением – ушло всё это из памяти.

Когда-то мой дедушка к свадьбе получил от родителей в подарок золотые карманные швейцарские часы. На моей памяти они всегда лежали спрятанные. Давно уже не шли, но корпус был очень красивый. Мне нравилось их рассматривать. Вывезти такую вещь не было никакой возможности. Покупателя мы нашли и часы ушли за $2000. Расплатились с нами рублями, купюрами по три и по пять рублей. Что делать с такой суммой, а это была целая сумка денег весом 16 кг? И тут Гриша вычитал, что какой-то московский банк покупает для граждан акции Дойче банка за рубли. Гриша съездил в Москву. Убедился, что объявление не липа. За такую сумму в 1991-м могли запросто убить. Ехать с Гришей было некому, Игорь уже уехал. Решили, что секретность – лучшая защита. Мы купили спортивную сумку, каких тогда было множество. Загрузили в неё деньги, сверху положил спортивный костюм, пару белья. Гриша купил билет в плацкартный вагон, нижнее место. Пришёл, бросил сумку в ящик под полкой, лёг и заснул до Москвы. В Москве на вокзале его встретил Женя. Сразу поехали в банк. Увидев пачки денег, кассир схватился за голову – счётных машинок у них не было. Сначала взялись считать, потом всё же пересчитали пачки, и так мы оказались владельцами сертификата Дойче банка на указанную сумму.  К такой бумажке ни один таможенник не додумался бы прицепиться – мало ли какие бумажки в папках со старыми документами.

Отдельная песня была упаковка вещей, которые можно было брать с собой в самолёт. Оказалось, что на Подоле есть контора, которая шьёт из прочной ткани баулы. Были они лёгкими и удобными. По-моему, у нас было шестнадцать баулов на всех. И они ещё послужили при переездах в Израиле. И не только нам. Но у всех эти баулы были одинаковые. Поэтому, чтобы отличать свои, я нашивала на них яркие тряпочки в полоску. 

Назначена была дата отлёта в конце августа. И вдруг сообщили, что переносится на 2 сентября. Мы очень обрадовались и решили, что это прекрасная возможность не устраивать общую отвальную, где толком ни с кем не поговоришь, а будем прощаться группами. С родственниками, друзьями, соседями, сотрудниками и т. д.

В результате мы «гудели» неделю, раздавая по ходу какие-то ещё оставшиеся вещи. Помню, как пришёл Миля, врач, работающий, и попросил, если можно, Гришины тапочки – у него совсем развалились, а купить негде. Помню, как всякое старьё, годами копившееся на антресолях на всякий случай, я выносила аккуратными стопками к мусорнику, а пока приходила со следующей пачкой, предыдущей уже не было. Розалия Моисеевна, чудесная наша соседка, учитель музыки, попросила: «Ирочка, может у вас найдутся какие-нибудь старые тряпки. Мне уже совсем нечем вымыть пол».

 Позволю себе отступление от хронологии, поскольку о Розалии Моисеевне, и вообще о доме, надо рассказать. Наш адрес был ул. Артёма 5В. Дом стоял глубоко во дворе. 5А снесли через несколько лет после нашего переезда и на этом месте возвели Дом Художника. С тех пор, объясняя, где мы живём, мы говорили: во дворе Дома Художника. Дом был небольшой – четыре этажа, по две квартиры на этаж. Некоторые квартиры были разделены на две и там жило по две семьи. Без соседей, собственно, было только три из восьми. Наш третий этаж когда-то был последним. Четвёртый надстроили пленные немцы после войны. Над нами жила семья Бельман. Теоретически у них была такая же квартира, как и наша. Мы познакомились сразу и подружились. Иосиф Семенович категорически утверждал, что у них площадь чуть больше. Как это может быть, удивлялась я. Он оказался прав – стены в их надстроенном этаже были тоньше. Под нами в коммуналке жила Розалия Моисеевна. Ростом едва метр сорок, худенькая старушка с копной красивых седых волос. Про таких обычно говорят «божий одуванчик». Но в этой маленькой женщине мужества и стойкости было больше, чем в некоторых мужиках. Как-то вечером мы возвращались с Ниночкой из садика домой. Подходя к дому, я увидела в первом этаже столб пламени. Отступила на шаг – пламени нет, и я решила, что мне показалось. Вошли в парадное. Кто-то в панике дёргал изнутри за дверь. Я знала, что там Антон, мальчишка лет семи. Я стала его через дверь успокаивать, объяснять, как открыть замок. К счастью, внутри оказалась и его старшая сестра. Она тоже паниковала, но от моего голоса успокоилась и они вдвоём отперли дверь. В квартире шёл ремонт. Посреди комнаты пылала какая-то банка. Сообразив, что пока не разгорелось надо тушить, я бросилась в ванную, схватило какую-то посудину с водой и выплеснула на пламя. На шум тут же прибежала Розалия Моисеевна и тоже начала тушить пожар. Вода не помогала. Пламя осаживалось и опять разгоралось. Тогда я схватила мокрое бельё, которое по счастью лежало в ванне, и это спасло дело. Потом оказалось, что мальчик пострадал, ему обожгло подбородок и пришлось вызывать скорую. В конечном итоге всё обошлось. Ещё до приезда скорой вернулись родители.  Пожар устроили дети. Они бросали не глядя зажжённые спички, и подожгли банку с резиновым клеем – получилось нечто вроде напалма. Девочка больше всего боялась, чтобы брат не рассказал, что это была её идея. Розалия Моисеевна в панику не впадала, а носила воду и вообще была все время рядом.  Другой случай, уже перед отъездом. Мы распродавали мебель. От нас выносят шкаф. Розалия Моисеевна выскакивает на лестницу, перегораживает её собой и грозно вопрошает: молодые люди, куда это вы шкаф несёте? То есть она посчитала, что это воры!   Надо сказать, что от её тона грузчики смутились. Хорошо, что Гриша услышал.    

Ещё одни примечательные соседи жили напротив нас. Пара Копачинских. Жена преподавала немецкий в Суворовском училище, муж, много старше её уже не работал. Детей у них не было. Как-то раз я увидела у него огромный китайско-русский словарь, с которым он работал. Оказалось, он свободно знал китайский. По слухам, оба в прошлом профессиональные разведчики. Характеры у обоих были железные. Жена категорически отказывалась убирать в парадном – это ДОЛЖЕН делать ЖЭК. Может и так, но кроме самих жильцов никто не убирал. Я не стала спорить и просто убирала сама. Однажды во двор повадился заезжать мотоциклист. Он ездил под окнами с оглушительным шумом. Копачинский ему один раз велел убираться, но парень не послушался, а зря. К следующему его появлению старик уже был на балконе с вываркой полной воды. Пятнадцать литров воды на голову – это любого отучит. Потом Копачинсий тяжко заболел. Продолжалось это не долго. Соседка позвонила в дверь и абсолютно будничным тоном попросила: «Гриша, вы не могли бы мне помочь. Мой муж повесился, надо его вынуть из петли».

Больше всего мы дружили с Конюшенками, жившими тоже на четвёртом этаже. Их дочка Леночка была старше Лёни на четыре года, а Славик родился через четыре года после Ниночки. Дети постоянно ходили друг к другу в гости, а для меня Тамара была очень близким человеком. Жаль, что мы потеряли друг друга из виду.

Так что нам было с кем прощаться в доме.

День отъезда. Сохнутовский автобус уже стоял под окнами, а я ещё запихивала в баулы какие-то вещи. Мы ехали через город рано утром. У меня катились слёзы, и я мысленно прощалась с любимым городом. В душе не надеялась когда-нибудь увидеть эти улицы снова. Прибыли в Борисполь. День был жаркий. Почему-то нас не повели в здание, а велели стоять всем вместе, потом перевели под навес. Потом выяснилось, что самолёты не летают, поезда не ходят и автобусы не ездят – всеобщая забастовка транспортников. Второе сентября, когда возвращаются к началу учебного года из отпусков! Я представила себе мам, чьи дети застряли неизвестно где, возвращаясь из лагерей, от бабушек и прочее. Ужасно. Но и наше положение не завидное – возвращаться нам некуда. Ни еды, ни питья. Потом воду раздали и какое-то печенье. Стоим под тентом и ждём неизвестно чего. Так мы прождали до вечера. А часов в девять за нами опять прислали автобус и повезли в гостиницу. Это Сохнут проявил себя лучшим образом. Когда стало понятно, что сегодня не улететь они сняли на всех гостиницу коммунхоза. Не путать с Совбезом, Советом Безопасности. Селили семьями. Кровати были. Туалеты один на этаж были. Вещи все снесли в одну большую комнату и заперли. Утром нам выдали деньги на пропитание и велели далеко от гостиницы не отходить, так как вылет могут объявить в любой час.  Я эту забастовку назвала прививкой от ностальгии. Слёзы высохли и надолго. Мы гуляли вокруг гостиницы. Купили Ниночке в книжном магазине  Республику Шкид. До вылета она её, по-моему, прочла раз пять. Со мной случился спазм и головная боль была такая, что вызвали скорую. Помнится медсестра была такого громадного роста, что мне показалось она стоит на стуле, чтобы сделать мне укол. Телевизор работал и было понятно, что так быстро эта история не закончится. Вечером мы поехали вдвоём к Лешке. У нас сохранилась фотография этого памятного вечера, предпоследнего вечера в Киеве перед отлётом, наконец помылись и поели нормально. Пятого сентября был день рождения Шели Соломоновны. Мы купили, что могли, а Бузя и Семён привезли нам кастрюлю горячей картошки. Мы даже стихи написали и весело отпраздновали.

Мы в гостинице еврейской

Бастионная 6-А

Для еврейки Шели Комской

Сочинили стих едва

Поздравленье на иврите

Собирались мы прочесть

И вблизи горы Сиона

Вам подарок свой принесть

Но восстали профсоюзы

Не пустили в самолёт

Чтоб евреи здесь встречали

Свой еврейский новый год.

Потом забастовка кончилась и в ночь на 6 сентября мы опять ехали в Борисполь. Как мы проходили таможню? У нас безусловно было кое-какое превышение в украшениях, в лекарствах и в чём-то ещё. Таможенник отозвал Гришу, назвал ему всё, что мы надеялись скрыть, отсчитал $25 и сказал: я надеюсь, я не нанёс вам непоправимого финансового ущерба. Вы уезжаете, а мне ещё тут оставаться.
 Стояла жаркая ночь, а люди, боясь перевеса, растыкивали по карманам ложки и ложечки, одевали на себя лишнюю одежду и т. д. Уже после всех унизительных процедур я сама видела, как одна тётка сняла с себя 5 пальто. На мне тоже была ветровка, которую некуда было засунуть, и я была счастлива, когда смогла её снять. Впопыхах мы чуть не забыли телевизор. Спасибо Семёну, который нас провожал. Вот и самолёт. От усталости я едва стояла на ногах. Плюхнулась в первое свободное кресло. Все остальные были где-то впереди, и я не могла их искать. Заснула ещё до того, как самолёт взлетел. Меня разбудили соседи – принесли еду. Всё было незнакомое и очень вкусно. Особенно какая-то паста. Это был, как я узнала уже в Израиле, хумус.