ПАПА И ПАПИНА СЕМЬЯ

 

Папа был для меня самым дорогим и любимым человеком. А написать о нём подробно сложно.

Я совсем мало знаю о папиной семье. С молодой фотографии дедушки Лёвы на меня смотрит франт с тросточкой и в котелке. Был он большой любитель женского пола, чем доставлял бабушке, надо думать, немало огорчений.

Дед Лёва любил пошутить, и подшутить тоже. «Как-то раз, за пасхальным столом заявил: Миша, а ну понюхай, по-моему мама в хрен капнула керосин! Я понюхал – у меня слёзы из глаз, это же свежий хрен. А папа хохочет!» Это из папиных рассказов.   Не было у деда ни образования, ни определённой специальности, но был он человеком сообразительным и оборотистым. На одном пальце у него не хватало фаланги. От моих троюродных братьев, совсем недавно, я узнала, что это не случайное увечье – дед сам отрубил себе кусочек пальца, чтобы не идти в армию во время Первой мировой войны. Сильный он был человек. Просто положил палец на колоду, на которой рубил мясо и рубанул. В те времена он работал мясником, а потом, я думаю, в снабжении. И ещё один факт я знаю от брата. Как было модно, дед Лёва ходил с тростью. Как-то раз услышал крики «держи вора» и прямо на него выскочил мужик. Дед ударил его своей тростью и …тот свалился замертво. Тут уже деду пришлось бежать и прятаться. Скрывался несколько дней. Но таким крутым я, конечно, деда не знала. Для меня он был добрым дедушкой. В начале века, как рассказывали, даже съездил в Палестину, но ему не понравилось, и он удрал обратно в Киев. Во времена НЭПА вполне преуспел. Во всяком случае он вполне прилично зарабатывал, содержал семью и постоянно помогал многим родственникам. В Алма-Ате, в эвакуации именно дедушка был опорой семьи, о нем с благодарностью вспоминали двоюродная папина сестра Клара. Если к нему кто-нибудь обращался с просьбой одолжить денег, дедушка никогда не отказывал, зачастую с трудом дотягивая до зарплаты. Бабушка сердилась, но ничего не могла поделать. Бабушка никогда не работала, зато была прекрасной хозяйкой. Несколько её рецептов сохранилась в папиной записной книжке.  Я ими успешно пользуюсь. Судя по папиным детским воспоминаниям, его двоюродные братья и сёстры постоянно были в доме. Папа рассказывал: «Клара любили играть в куклы. И готовила для них особое блюдо – семечки, смешанные с какао и сахаром. Мы с двоюродным братом Мишей сговорились и когда Клара вышла, быстро слопали всю кукольную еду. Когда же она вернулась, в один голос утверждали, что кукла всё сама съела»

Меня редко оставляли с бабушкой и дедушкой – мамина мама, бабушка Фаня не работала и она была моей «главной» бабушкой. Мы ходили к бабушке с дедушкой в гости, на улицу Тургеневскую. Небольшой трёхэтажный дом стоял во дворе. Я помню, как мы поздно вечером возвращаемся, мама и папа с двух сторон держат меня за руки, а я иду через тёмный двор, задрав голову, и смотрю в звёздное небо. Но все же иногда случалось, что я оставалась у бабушки и дедушки, помню как как-то раз болела у них в доме. В памяти сохранилась большая комната в коммунальной квартире. У входа в комнату была печка. Папа ходил её топить каждый день, только он умел с ней справиться.  Балкон во двор, прямо возле акации, так что залезть к ним на второй этаж было легче лёгкого. В этой же комнате они жили и до войны. В те годы, опасаясь воров, папа соорудил сигнализацию, которую включал на ночь и выключал утром. Один раз, уходя на работу, забыл отключить. Бабушка вышла за какими-то продуктами на балкон (тогда все хранили на балконах продукты, холодильников ещё не было) и включилась сигнализация. Бабушка долго не могла прийти в себя от испуга. Книг не было, кроме одной, которая открывалась не в ту сторону. И буквы там были непонятные. На книге всегда лежал сложенный платок. Теперь я понимаю, что это был талит. Я знала, что это дедушкин платок. Дедушка, зачем тебе этот платок -? – спрашивала я. Когда я умру, меня накроют этим платком – отвечал дедушка. Мне это было странно. У нас дома таких предметов не было. Дедушка Лёва не был религиозен, но по праздникам в синагогу ходил. Наверное, и дома молился, но я этого никогда не видела. А мой троюродный брат видел, когда дедушка приезжал к ним в Москву. Брат рассказывал: «Он научил меня делать свисток из абрикосовой косточки, пошёл со мной в тир и учил стрелять. Я был в восторге – у меня никогда не было дедушки!» Видимо такие развлечения дедушка считал неподходящими для девочки. А жаль, я бы откликнулась на них с радостью.

Дедушка любил меня, единственную свою внучку, без памяти. И готов был выполнять мои любые капризы. Я решила собирать этикетки со спичечных коробков – была такая мода – дедушка выломал этикетки со всех коробков в доме. Я была в восторге, бабушка, я думаю, не очень. Потом я решила собирать марки. Я помню, как дедушка принёс из сарая целый мешок писем и сел вырезать марки с каждого письма. Кстати там попадались довольно интересные, даже царские. Сейчас я бы дорого дала, чтобы почитать эти письма. Дедушка хранил их с войны и, конечно, они все пропали после его смерти. Бабушка умерла в феврале 1959 года, мне было 7 лет. Я не очень поняла, что это значит. А дедушка прожил ещё пять лет. Он приходил к нам днём, чтобы поиграть со мной. Я устраивала парикмахерскую – причёсывала его, красила ему ногти красным карандашом. Дедушка терпел. После бабушкиной смерти дедушка вскоре женился, так как жить сам он не мог. Ему нашли ( я думаю через синагогу) вдову, которая готовила, убирала, словом делала всю женскую работу. Я её плохо помню. Мне только было очень смешно, что в восемьдесят лет можно жениться. Но к нам дедушка приходил всегда один.     

Папа родился в 1912 году и, судя по воспоминаниям, его раннее детство было вполне безоблачным. Сохранилась фотография, где папе года 2. Он в платьице, как девочка. Папа не любил этот снимок. Говорил, что родители хотели девочку, поэтому так одет. Но в то время было принято малышей одевать в платьица. Как все хорошие мальчики, в 4 года он отправился в хедер. Был у него и частный учитель иврита, которого папа очень любил. И когда, в 80 лет пошёл в Израиле в ульпан, то стал сразу первым учеником – многое всплывало в памяти. А на идиш папа и говорил, и читал, и писал. С мужем своей двоюродной сестры переписывался на идиш до пенсионного возраста.  Меня интересовали непонятные буквы, но выучиться хотя бы немного я так и не удосужилась. Папа с детства любил читать. Вспоминал, как ему на день рождения подарили книгу «Волшебные сказки», а кто-то из друзей попросил почитать, да так и не вернул. Наверное, не главная потеря в жизни, а ведь запомнилась.

Папа работал лет с 15 – 16-ти. Он всё умел, у него были золотые руки. Сначала пошёл работать плотником на стройку. Рассказывал, что если в большой химической аудитории политехнического института будут менять пол, то с обратной стороны досок найдут его имя. Только хорошие мастера оставляли такие автографы. Папа сам выучился чинить часы и подрабатывал этим ремеслом. А во время войны - настройка пианино и роялей тоже давала дополнительный заработок. У него был абсолютный слух, но музыке не учился, мог подбирать по слуху.

Отучившись в РАБФАКЕ на вечернем отделении, папа поступил в Киевский Институт кожевенной промышленности (позднее ставший институтом лёгкой промышленности) на механический факультет. О своих студенческих годах папа особо ничего не рассказывал, кроме одного. Пред выпускная практика в Ленинграде. Практика длилась 3 месяца, и папа буквально влюбился в этот город – архитектуру, музеи, театры. Как замечательно папа рассказывал о янтарной комнате, сожалея о её пропаже. Практику он проходил на Ленинградской обувной фабрике. В цеху производства обувных колодок недавно внедрили высокочастотную сушку. Папу поразило, что при неправильном режиме колодка внутри сгорала до угля, а снаружи оставалась влажной! Как же он умел рассказывать, я как будто сама видела эти обугленные изнутри детали.

Папа был, что называется, интеллигент в первом поколении. Его привлекали и поэзия, и искусство, и театр, и литература. При этом он был прекрасным инженером, одарённым механиком. Не было механического прибора, в котором он бы не мог разобраться. Папа утверждал, что из всех механизмов машины для обувной промышленности самые сложные. Нашу старенькую ручную швейную машинку Зингер он содержал в безупречном состоянии и сам строчил на ней – ставил заплаты, подкорачивал, сострачивал особым швом узкие простыни, получая широкие. Работал папа отменно аккуратно, надёжно и … медленно.

Несмотря на все сложности жизни, пережитую войну, гибель брата, папа оставался немного романтиком. Родители поженились 1 июля 1951 года, в день маминого тридцати двухлетия, папе было 39.  Медовый месяц они провели в Гагре. Всю жизнь вспоминали, какие вкусные были в Гагре сырники, которыми они завтракали каждое утро. Месяц пролетел, и молодые отправились на вокзал. Погрузились в поезд, и тут папа вспомнил, что он так и не купил маме стетоскоп из самшита. Такие стетоскопы, в виде трубочки, оканчивавшейся с одной стороны широким, с другой узким раструбом, продавались на Кавказе. По-видимому, самшит обладал особыми звукопроводящими свойствами, к тому же красиво. Папа соскочил с поезда и помчался к вокзальному киоску, не объясняя маме куда он вдруг так срочно умчался (хотел сделать сюрприз). Можно представить себе мамино волнение – поезд вот-вот отправится, а молодой муж сбежал! Поезд двинулся, и мама увидела в окно бегущего мужа, который успел впрыгнуть в отходящий состав. Об этом сюрпризе вспоминали много лет, и по сей день самшитовый стетоскоп у меня в шкафу. Мама им не пользовалась. Её главный инструмент – глаза и лупа. Но иногда, когда приходил врач меня выслушать, мама приносила этот стетоскоп, что я очень любила, так как он не был холодным.

Мне было лет пять, когда мы поехали в Крым. Поезд неожиданно остановился прямо в поле. Папа соскочил с подножки и успел собрать маме букетик цветов, которые потом украшали наше купе.

Бабушка папу недолюбливала, что я с детской проницательностью не могла не чувствовать. Но папину способность починить все, что угодно, даже бабушка ценила. Как-то раз во время стирки у неё с пальца соскользнуло колечко. Бабушка заметила, только когда выплеснула мыльную воду в унитаз. Бабушка несколько часов прокараулила возле туалета, уговаривая всех соседей им не пользоваться. Когда папа вернулся с работы, он разобрал слив и достал кольцо. Несмотря на благодарность, отношения у них были напряжёнными. Нечего и говорить, что я была целиком на стороне папы.

Как-то раз, мы только переехали на Печерск, я вышла погулять во двор и упала в грязную лужу. Меня вечно ругали за неопрятность. Видимо не одну меня, так как все дружно решили, что в таком виде домой лучше не появляться, а нужно пойти к другой девочке, высушиться и почиститься, а потом можно и домой. Я так и сделала. Мама в этот вечер осталась на дежурстве. Я слышала, как папа и бабушка меня ищут, но тихо сидела – боялась выйти. Когда же я наконец явилась, мне страшно влетело от папы и, конечно, не за грязное пальто. Бабушка тут же встала на мою защиту. Когда я уже легла спать, папа пришёл, приложил мою ладонь к своей груди и сказал: чувствуешь, как стучит сердце. Я так за тебя испугался. Никогда больше так не делай. Мне этих слов хватило на всю жизнь – волновать папу я не хотела. У него и правда было нездоровое сердце.

Папа был очень преданным сыном. Зимой с работы шёл к родителям – растапливать дровяную печку. Бабушка и дедушка сами уже были не в силах. Газ в их дом провели много позже, чем на Дмитриевской. Когда бабушки не стало (я была в первом классе), дедушка начал приходить к нам на Печерск специально поиграть со мной. Папа каждый раз объяснял, как тяжело дедушке, и чтобы я постаралась его отвлечь от грустных мыслей.  

Все послевоенные годы папа проработал конструктором прессформ для пластмасс на заводе «Транссигнал».

Отступление. Завод Транссигнал создали ещё в 1875году, всё в том же районе Евбаза - еврейского базара, официально называвшегося  Галицким. Любопытно, что в 1909-1910-м годах в Киеве построили Галицкую синагогу. В 1920-х годах синагога называлась «Бейт-Яаков», у неё насчитывалось около 750 прихожан. В 1930 году, здание оказалось на расширившейся территории завода «Транссигнал», и было отдано под столовую для рабочих. С тех пор строение не подвергалось значительным изменениям, за исключением пристройки небольшого вестибюля у главного входа. Знал ли папа, что на протяжении многих лет обедал в синагоге- я не знаю, но думаю, что знал.

 

Из дяди Бориного поздравления на моё 2-х летие:

Дед и тётя «Айболиты»

Лечат ушки и колиты

Ну и мама доктор тоже,

Лечит вавочки на коже

Только папа например

На заводе инженер

Он конструктор в техотделе

Говорит под общий смех,

Будто он на самом деле

Состоит в отделе «Тех».

 

Я думаю, не надо объяснять последнюю строчку. Евреев на заводе, действительно, работало немало. Папина работа отразилась на его характере – он всё делал обдуманно, по плану. Любую, самую незначительную поделку вычерчивал сначала на бумаге. Вот сейчас, когда я пишу, у меня под столом стоит сделанная папой табуретка с ящичком для тряпок.

Мама очень гордилась папиными талантами. Сама она не любила ручной труд, и в шутку называла себя враг иголки.

Папа выписывал журнал «Изобретатель и Рационализатор». В конце 60-х в журнале появилась статья, как самому сделать искусственную чёрную икру. Родители загорелись. Нужна была длинная стеклянная трубка, которую можно было сделать из люминесцентной лампы. Пару неисправных ламп папа принёс с завода. Со второй попытки ему удалось обрезать её нужным образом. Далее нужен был большой ветеринарный шприц. Мама отправилась за ним в магазин Медтехника, который находился довольно далеко, в районе Голосеево. Рассерженная продавщица на вопрос о шприце тут же начала кричать: «подурiли усi, чи шо. Усiм подавай отi клятi щприцi, вiк у пилюцi лежали. Де я вам найду? Нема!» Мама не растерялась, приняла оскорблённый вид, достала свою медицинскую печать. Представилась со всеми регалиями (зав отделением, венерологический диспансер и т. д.) и шприц был немедленно найден в подсобке со всяческими извинениями. Мама торжественно вручила его папе, а папа заверил, что икра будет. Сложность заключалась в том, что установку нужно было монтировать в ванне. И мыться при этом было бы нельзя. Но в конце концов папа всё собрал. Нужные ингредиенты были куплены – сливки, желатин, чай – это то, что я помню. И к маминому дню рождения была изготовлена целая миска икры. Наши гости, к этому времени отученные советской властью от вкуса настоящей чёрной икры, купились и расхваливали во всю. Икра и вправду была довольно вкусная, не в пример появившейся вскоре в продаже синтетической икре. Думаю, в фабричном процессе ещё что-нибудь рационализировали.

В семье главной была мама. Но у папы были свои убеждения. Он их не провозглашал и не отстаивал. Мама была член партии, искренне убеждённый коммунист. Папа отмалчивался на эту тему, не мешал маме воспитывать меня в таком же духе. В 80-х стали особенно чествовать ветеранов войны. Им предоставляли какие-то льготы. К ветеранам относили и тех, кто был награждён медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941—1945 гг.». Мама стала требовать, чтобы папа нашёл свою медаль и оформил полагающиеся права. Папа долго отнекивался, а потом тихонько рассказал мне: понимаешь, на ней был портрет Сталина. Когда прошло разоблачение культа личности, я эту медаль выбросил в мусорное ведро – не хотел, чтобы усатый имел ко мне какое-то отношение. Папа был невероятно чистоплотный, не переносил грязи, плохих запахов. От него самого всегда исходил какой-то аромат свежести. У папы было прекрасное чувство юмора, он мог остроумно пошутить. Всегда ясно, даже я бы сказала, литературно выражал свои мысли. Папа любил писать письма. Если они с мамой уезжали, из отпуска приходили красивые описания и яркие впечатления. Почерк, не в пример маминому, был чётким и красивым, но без «излишеств». У мамы был один старичок-пациент, архивариус. Он неизменно поздравлял маму с праздниками. Его открытки были просто произведение искусства каллиграфии, но прочесть все эти завитушки было не просто. Сколько труда потратил папа, пытаясь научить меня сносно писать. Три года у нас был предмет каллиграфия и я стабильно получала тройки. Папа показывал мне красоту букв и уговаривал постараться. Кое-чего он достиг –то, что я пишу, прочесть можно.

Папа умел всё сделать красиво. Из каштанов вырезал мне чудесные грибочки, делал тросточки с узорами по коре, даже апельсин чистил особым художественным способом – он раскрывался как цветок с плодом внутри. На какой-то праздник, к восторгу моего сына, соорудил из фасолевого паштета рыцарский замок и в ров посадил крокодила, вырезанного из огурца.   На мамин день рождения папа сделал кулинарную книжку - записал основные рецепты домашней кухни в обычную общую тетрадь и оформил её по всем правилам. Потом сборник дополнялся.

 

Титульная страница и оглавление

Нечего и говорить, что хотя у меня давно есть собственная тетрадь, этой я по-прежнему пользуюсь. Даже к такой процедуре, как вынесение мусора, папа подошёл творчески. Мы жили на 4-м этаже без лифта. Вынести мусор означало спуститься вниз с ведром, высыпать мусор и вернуться домой, чтобы вернуть ведро на место. Это была эпоха, когда кульков для мусора не существовало. Зато в изобилии были газеты. Папа изобрёл способ как вкладывать газету в ведро, чтобы можно было вынуть пакет с мусором и выбросить по дороге. И все друзья перенимали у папы его способ – мама сделала ему широкую рекламу. Папа любил фотографировать, и немного научил и меня. Мне нравилось сидеть с папой в душной ванной комнате с занавешенным окошком при свете красного фонаря. Мне доверялось опускать экспонированную фотографию в проявитель, и вот на белом листе проступали постепенно тёмные пятна и вырисовывался снимок. Это было как волшебство. А потом быстро промыть и переложить в закрепитель. Дальше уже не так интересно.

В папе было много мальчишеского несмотря на то, что я поздний ребёнок. Когда я начала собирать марки, папа увлёкся чуть ли не больше моего. Ему нравилось покупать новые серии, рассматривать их вместе со мной.  На одной из первых в моей коллекции марок был чей-то портрет. «Кто это?» —спросила я. Папа подвёл меня к книжной полке, достал энциклопедический словарь и показал, как им пользоваться. И никогда не отвечал на вопрос, если можно было найти ответ в словаре. Эти навыки мне очень пригодились в жизни. Даже сейчас, когда можно просто «погуглить», навыки тех «бумажных» лет пригождаются.

К слову, письменному или устному, папа относился трепетно. Он умел выражать мысли чётко и красиво. Умел произносить тосты, правда был сентиментален, и к концу речи у него частенько перехватывало горло и подступали слёзы. О папиной интеллигентности можно рассказывать долго, но достаточно одного случая. Когда дедушку сбила машина, мама и папа шли чуть позади. Мама, конечно, бросилась к отцу. А папа побежал вызывать скорую. В ближайшем телефоне-автомате стоял молодой человек и весело болтал. Папа распахнул дверь и крикнул, что ему нужно вызвать скорую, человек попал под машину! Парень отмахнулся и продолжал болтать. «Я его чуть матом не послал!» - рассказывал впоследствии папа. Вот в этом «чуть» весь мой папа. Он не мог себе позволить выругаться даже в такой ситуации. Папа был вспыльчив, мог раскричаться довольно громко. Мама умела его успокоить.

У папы было глубокое чувство собственного достоинства. Как-то раз они с мамой пошли в гости к близким друзьям, переехавшим недавно в новую квартиру. Как раз в это же время пришёл мастер устанавливать какой-то особенный секретный замок. Папе, как механику, стало интересно, и он пошёл посмотреть, в чём принцип и почему замок такой уникальный. А муж маминой подруги сказал что-то вроде того, что это секрет, и никто не должен подсматривать. Папа обиделся- он что считает, что я приду его квартиру обворовывать?! Не хочу его видеть и не буду с ним разговаривать – шумел папа. Маме стоило огромных усилий уговорить не ссориться.

Во мне есть и папина гордость, и мамин конформизм. Конформизм чаще одерживает победу, как мне кажется.

После 60 папе стало тяжело работать, но он тянул до семидесяти двух, боялся, что ему будет скучно без работы. А потом был очень доволен. У моей дочки-первоклассницы лежал под стеклом список телефонов: мама (раб)…, папа (раб),,,  бабушка (раб) и так далее. Папа посмотрел и сказал: помни, что среди всех этих рабов у тебя есть один свободный дедушка! 

После чернобыльского 86 года папа заболел раком крови. Было ли заболевание вследствие Чернобыля или нет- сказать трудно. Довольно долго он был в приличном состоянии. Даже не было понятно, насколько серьёзно он болен. В Израиле он затосковал, началась депрессия – в первую очередь вследствие болезни. Ему казалось, что не хватает друзей, общения. Читать его дневник этого периода (раньше он никаких дневников не вёл) просто невозможно. Но всё же он пытался быть деятельным. На нашей первой квартире сделал шкаф из досок от контейнера – на мебель тратиться не хотелось, понятно было, что квартира временная. Папе очень хотелось побывать в Иерусалиме. Были экскурсии от ульпана, но что-то несколько раз мешало. Наконец получилось, и мама с папой съездили в Иерусалим. И хотя поездка была с их пенсионерской группой, она оказалась слишком нагруженной. И после этого папа слёг. Мы как раз перебирались с Беэр Шеву из Рамат Гана. Переехали в середине июля, а в октябре папы не стало. Я сидела с ним, держала за руку до последнего папиного вздоха. Я мысленно прощалась, понимая, что это уже конец. Мама устала и тихо задремала. Я разбудила её, только когда дыхание остановилось.

Родной папин брат Гриша погиб на фронте. Так что ближайшими родственниками были папины двоюродные братья и сёстры.

Многие годы я занималась конструированием и эксплуатацией баз данных. Эта работа наложила отпечаток на мой характер, на способ мышления. Я люблю все «разложить по полочкам».  Попробую сейчас применить мой любимый приём. Папина бабушка Ита. Папа рассказывал, что его бабушка Ита, мама отца, была грамотной. Папа помнил, как вечером после всех хлопот она усаживалась на ступеньках лестницы, ведущей на антресоли, и читала газету на идиш. Она была вдова, папин дедушка умер совсем молодым, и в его честь называли Мишами многих внуков. Это чуть ли не единственные сведения о прадедах с папиной стороны. Имена остались, а больше ничего.

У Иты и Моисея было шестеро детей:

- Лёва, мой дедушка

à мой папа

àя

à внуки Лёня и Нина

à правнуки Миша, Шелли, Мура, Ринат и Мая

 

- Соня, вышла замуж за Якова Шутого

                                                            à Миша (погиб на фронте) и Мара, женился на Магде

à дети Софа и Галя

 à внуки Алла, Юра

 à правнук Максим

- Брайна, вышла замуж за однофамильца Давида Шафрана

                                    à Яков, Миша, Клара, Давид

                                    àРита, Буся, Саша, Эдик и Элла

                                    à внуки Эрик и Эми; Давид и Саманта, Мила и Ян; Юля и Рина

                                    à правнуки Лиза и Эми, Оливия; Керен, Ричард, Давид и Юлий, Йонатан

- Менахем, женился на Кларе

àФира, замужем за Еремой Юровецким

àМарик

- Роза, вышла замуж за Иосифа Салганика. От папы знаю имена детей, но никогда их не видела.

      Кажется, в этой ветке есть известный ученый-биолог по фамилии Салганик.

- Аня, вышла замуж за Хаима Кирмана. От папы знаю имена детей, но никогда их не видела.

 

Из всех родственников в Киеве жил только Мара Шутый.

Мара и Магда – для меня с детства это было неразделимое сочетание. Они познакомились и поженились во время войны, красавица армянка Магда и Мара. Магда, как и моя мама, была врач, фронтовик. Они дружили. Папа с огромным уважением относился к Маре. Мне запомнился дядя, как очень остроумный, ироничного склада человек. Ходил он с тросточкой, носил на пальце золотое кольцо, что для меня было очень непривычно. И беспрерывно курил.  Они жили, как и мы, в районе Евбаза на Златоустовской, которую дома не называли Володарского. Запомнился большой двор, в котором постоянно забивали «козла». Игра вроде бы простая, но, как рассказывал Мара, был у них во дворе один виртуоз, который не только всегда выигрывал, но на спор мог закончить игру любой заказанной костяшкой домино. И зарабатывал себе так на выпивку – как же без этого. А Мара был виртуозный игрок в карты. Память у него была феноменальная.

Дядя Мара умер довольно молодым, а Магда прожила больше 100 лет. Когда мы были в 2010 году в Чикаго, то она была ещё вполне бодрая, только ноги плохо слушались. Но ум был по-прежнему ясный, а характер оптимистический, как и в молодые годы.      

Каким-то чудом сохранились меня фотографии Сони Шафран и Якова Шутого, родителей Мары. В двадцатые годы, по-видимому, во времена НЭПа, Яков с женой Соней и двумя сыновьями Мишей и Марой, а также с безраздельно преданной семье няней Мусей уехали в Палестину. Ни Мара, ни мой папа об этом периоде никогда не говорили. Во времена СССР это были опасные воспоминания. Единственным источником информации была няня Муся. Какие-то из её рассказов запомнила Софа (старшая дочка Мары и Магды), а от Софы я.

Перед отъездом в газете появилось объявление «Яков Шутый с семьёй уезжает в Палестину и вывозит 10 золотых червонцев». Без такого объявления уехать нельзя было. Потому что могли быть у человека долги и прежде следовало расплатиться. Потом эту лавочку и вовсе прикрыли, и уехать куда бы то ни было, а тем более в Палестину, уже Израиль, стало возможно короткий период в 70-х, а потом уже в 90-х. Конечно, никаких объявлений уже не печатали – у органов и так была вся информация, а интересы частных лиц стали чем-то эфемерным.

В Палестине у Якова дела вначале пошли неплохо. Он был человек деловой. Сначала приобрёл апельсиновую рощу, потом у него было стадо верблюдов. Но видимо, бизнес в Палестине был не совсем таким, как в России. Рощу ему пришлось продать, потом от ящура подохли верблюды, а потом тяжело заболел и сам Яков. И тогда он решил вернуться в Киев. Сонечка, я хочу умереть в Киеве! Но денег уже не было. И тогда Соня и Муся стали зарабатывать на отъезд – превратились в прачек.  Когда вернулись, очень скоро Яков умер. 

Соня осталась вдовой с двумя мальчиками. Вскоре она вышла замуж за родственника, Рувима Салганика.

Шли годы. Сыновья выросли. Началась война. Оба сына ушли в армию. Миша погиб, а Мара был ранен, но выжил. Когда немцы подступали к Киеву, мой дед пришёл к сестре и умолял её уезжать вместе. Но Рувим сказал: нет.

Утром проклятого дня 29 сентября 1941года все евреи Киева по приказу должны были прийти на улицу Львовскую. До их расстрела в Бабьем яру оставались часы. Муся провожала Соню и Рувима. Видишь какая очередь, сказал ей Рувим. Возвращайся домой и свари нам картошечки. С кастрюлькой тёплой ещё картошки пошла Муся туда, где расстались, но …. Больше они уже не виделись. И Муся осталась одна, в опустевшей квартире. Туда, в эту квартиру на Златоустовской придёт после освобождения Киева, другой папин двоюродный брат Дуся. И узнает от Муси страшные новости. Случайно взгляд его упал на шкаф, из-за которого виднелся уголок какой-то картинки. Это была вышивка «Давид играет на арфе царю Саулу». Когда-то мама Дуси подарила свою работу сестре. Видно, Муся спрятала её от чужого глаза на всякий случай. Вышивка и по сей день висит в Афуле, в квартире дяди Дусиной дочки. Но до этого ещё много лет пройдёт. А пока, стоя на пороге в квартире Шутых, дядя Дуся не мог опомниться от ужаса. После войны я несколько лет не мог заставить себя поехать в Киев, в город моего детства – это я слышала от него сама, в нашем доме в Беэр Шеве.

В нашем новом доме на Печерске между первым и вторым этажом висел почтовый ящик всех квартир. Возвращаясь из школы, я всегда заглядывала в дырочки – что там просвечивает? Кроме газет могли быть журналы, в том числе и детские. А могли быть письма. Адреса на конвертах были со всего Союза – с Сахалина от Лазаревых, из Хабаровска от маминой однополчанки, из Москвы от Юза, из Харькова от тёти Веры, из Тбилиси от дяди Дуси. Моих приятелей очень развлекало, что дядю могут звать женским именем Дуся. А я так привыкла, что не видела ничего в этом забавного. Впервые на моей памяти дядя Дуся появился в день смерти бабушки Сони. Так совпало, что он приехал в этот день в командировку. Увидев, в каком растерянном состоянии, находится папа, он тут же взял на себя все организационные вопросы. Конечно, я этого не помню, а знаю от мамы. Но легко могу себе представить – дядя Дуся был из той редкой породы людей, которые умеют увидеть, где нужна помощь и тут же включаться в дело. Высокий статный, с крупными чертами лица. От него просто веяло надёжностью и уверенностью. Не удивительно, что у дяди Дуси такая героическая биография. Что причина, а что следствие?

Дуся родился после смерти отца, поэтому он Давид Давидович. В середине двадцатых годов старший брат Дуси, Яша, переехал в Москву. Через несколько лет туда же перебрался и Миша. А мама Брайна с Кларой и Дусей оставались в Киеве. На Евбазе, там, где сейчас цирк, она держала большую мясную лавку. Но с концом НЭПА всё стало плохо. Начался период «золотухи», как говорила моя мама. Ко всем частникам вламывалось ЧК требуя сдавать золото. Дядя Дуся, семилетний, хорошо запомнил этот визит. В 1933-м, спасаясь от голода, Брайна с двумя Младшими детьми тоже уехала в Москву.

В 1937м году Давид поступил в Московское артиллерийское училище. А дальше была война. Количество наград такое, что кителя мало. Он прошёл с боями от Ленинграда до Польши. Участвовал в параде Победы, а туда отбирали действительно лучших из лучших. Дядя Дуся остался в армии, кончил академию Фрунзе и дослужился до полковника. Многие годы занимал генеральскую должность, но еврей-генерал в мирное время вещь практически невозможная.

После демобилизации он ещё много лет работал.

Помните, как в советское время было принято к каждым праздникам посылать поздравительные открытки? Кто-то писал стандартные пожелания здоровья и счастья, кто-то дописывал последние семейные новости, кто-то сочинял стихи, стараясь разнообразить рутинную процедуру. В то время для родных и друзей, живших в разных городах, это был способ поддержания связи, способ напомнить о себе. Не со всеми, далеко не со всеми поддерживали регулярную переписку. А открытка к празднику вроде бы обязательна. Дядя Дуся был первым из родственников, кто писал поздравления нам с Гришей. Не передавал привет в письме к моим родителям, а не ленился написать нам отдельно. Первыми праздниками после нашей свадьбы был Октябрьские и мы уже получили открытку. Я сразу ощутила себя старше – у меня своя семья!

     В 1991-м дядя Дуся с тётей Соней и Элла с семьёй переехали в Израиль. По-моему, для папы это было веским доводом в пользу алии. Через два года они поселились в Афуле, в доме для пожилых. Тётя Соня уехала из Тбилиси еле живой из-за болезни почек. В Израиле ей сразу стали делать диализ и состояние улучшилось. Она всегда говорила, что благодарна стране за подаренные годы жизни.  Мы с Гришей обязательно заезжали к ним при каждой поездке на север. К нам в Беер Шеву дядя Дуся приехал сразу после нашего переезда. Осмотрел дом и дал кучу полезных советов. Научил меня как привести в порядок оливу, которая представляла собой огромный шар. Дядя осмотрел её и сказал, что это точно олива (я не была уверена из-за странной формы) и в глубине должен быть ствол. Он объяснил как до этого ствола добраться. Это была осень, накануне Суккот. Все соседи в этот год перекрывали свои суки ветками оливы – всем хватило.

И золотую свадьбу дядя Дуся  и тётя Соня успели отпраздновать. А потом он заболел и как-то очень быстро ушёл из жизни. Осталась память.

Дядя Миша Шафран приезжал в Киев пару раз в командировки. Я мало его знала. Но папа поддерживал с ним переписку, надеялся как-нибудь познакомить меня и Бусю, его дочку. В конце 70-х Миша с семьёй уехали в США. Тем не менее связь между ним и папой не прерывалась.

Мы увиделись через много лет, когда Бусиному сыну Эрику исполнилось 13 лет. Его бар-мицву отмечали на Мецаде. Тогда мы познакомились со всей семьёй, от младших Эрика и Эми до дяди Миши и тёти Ани. И сразу стали родственниками. Через несколько лет бат-мицву Эми тоже отмечали в Израиле, в Иерусалиме. И опять была радость встречи. Дядя Миша и тетя Аня чуть не дожили до столетия. И в таком пожилом возрасте они оставались остроумными, интересными и добрыми. Из всех рассказов мне запомнилось как они подрабатывали в пятидесятые годы. «Аня очень хорошо рисовала, но путь в искусство ей был заказан, так как была она далеко не пролетарского происхождения. Когда после войны мы снова были в Москве, рисование стало неплохой халтурой (Кто не помнит, халтурой называли любую работу, которую делали за наличные). Я шёл в Дом колхозника и предлагал заказать мне портрет с фотографии.  Всем хотелось иметь не просто фотографию, а настоящий портрет. Дома Аня рисовала эти портреты, слегка приукрашивая оригинал. Женщинам добавляла кружевной воротники или другую деталь одежды, мужчинам дорисовывала галстуки, убирала всякие изъяны вроде родинок или пятен. Все были очень довольны – мы получали деньки, колхозники – красивые портреты»

Старшего брата Миши и Дуси, Яшу я никогда не видела. Сестру Клару тоже, но зато помню письма, которые приходили от её мужа Сени. Нет, не содержание, а вид – он с папой переписывались на идиш и мне нравилось рассматривать непонятные буквы. Клара и Сеня с сыном Сашей уехали в США тоже в конце семидесятых. Так и вышло, что с Сашей, моим троюродным братом мы познакомились только недавно.

Ещё два слова о Фире и Ерёме. Жили они в Калининграде. Ерёма преподавал в Калининградском институте, был специалистом по судовым двигателям. Он приезжал иногда в Киев,когда я была ещё подростком. Это был очень весёлый человек, любил покушать. После обеда объяснял мне, что хотя  у него и большой живот (живот и правда был выдающийся), но вот справа и слева есть ещё две маленькие ямочки, значит есть ещё место. И демонстрировал эти ямочки. С Фирой я виделась только один раз, когда мы отдыхали в Прибалтике. Об их сыне Марике мне известно только, что жил он в Риге.

Я попробовала собрать по крупицам и то, что я знаю о папиной семье по линии папиной мамы, моей бабушки Сони. Вторая папина бабушка Ривка вышла замуж совсем молодой, а её мужу Баруху было 18. Родилась у них дочь, Браха. А вскоре Барух умер и осталась она вдовой. Как было принято, второго мужа подыскал ей раввин. Почти старика по имени Лейба. Вот как выглядит эта ветка семейного дерева:

 

Ривка и Баруха:

- дочь Браха, вышла замуж за Яшу Факторовича

à Соня , вышла замуж за Леню Лазарева

à дети: Зина, Оля, Ира

à внуки Юра, Юля, Саша, Женя, Аня, Боря

à правнуки Марк , Веста, Мишель

 

У Ривки и Лейбы Нахутиных:

-Моя бабушка Соня вышла замуж за Льва Шафран

à мой папа

àя

à внуки Лёня и Нина

à правнуки Миша, Шелли, Мура, Ринат и Мая

 

-Самуил, женился на Жене

à Леня Нахутин

àдочка Таня

 

-Миша, погиб на фронте

-Шейна Ита вышла замуж за Меира Любомирского

àНюся, Люба, Геня

à сын Витя Лопата

à внучка Саша Лопата

Факторовичи, которые фигурируют в этом кусочке нашего семейного дерева были родственниками и по другой линии. Помните Иту Лубман, папину бабушку? У неё была сестра Черна. Так вот Яша Факторович её сын. Это, чтобы запутать ещё больше. Но главное ведь не просто имена, а люди. О ком у меня остались воспоминания?

Я уже упоминала, что приходили нам письма с Сахалина, который, как я уже знала был где-то на краю света. Там жила семья папиной двоюродной семьи Сони.  И вот пришла новость: Сонин муж, дядя Лёня демобилизуется, и они переезжают в Нежин. А значит у нас появляются вполне реальные родственники, а не только письма. Папе так хотелось, чтобы я подружилась со своими троюродными сёстрами – Зиной, Олей и Ирой. Всё сложилось. Хотя видимся редко, но связи не теряем. Тётя Соня и моя мама учились в одном классе, так что их знакомить не надо было. Дядю Лёню я видела очень мало, он умер довольно рано. Тётя Соня приезжала к нам каждый год 29 сентября – она ездила положить цветы в Бабий яр, где погибли её родители. Мне она казалась очень искренним и прямым человеком. Иногда нетерпимым, без лишней дипломатии. От неё я услышала рассказ о моём дедушке, как он был не прочь сходить налево. Тетя переживала войну с семье папы и дедушки Лёвы, так что её рассказ были весьма достоверны.

Самуил Нахутин погиб во дворе собственного дома, сразу после прихода немцев. По-видимому, его жена с сыном успели уехать. После войны они оказались в Москве. Я помню приезд тёти Жени, мы ещё жили на Дмитриевской. Она была какая-то особенно элегантная, интересная и весёлая. Вся её жизнь была сосредоточена вокруг любимого сына Лёни. А позже вокруг внучки Тани.

Другая моя тётя Женя, тётя Женя Любомирская жила в Киеве. Она и её муж дядя Саша часто у нас бывали. Мы даже как-то ездили вместе отдыхать. Я никогда не слышала, чтобы тётя Женя повысила голос. Мне казалось, что она сама доброта. Дядя Саша был весёлым, остроумным, подсмеивался над своей тяжёлой гипертонией, с которой не могли справиться врачи. Он умер довольно молодым, я ещё училась в школе. Добрый нрав вполне сочетался у тёти Жени с принципиальностью. Она работала в конструкторском бюро. Там же работал и муж лучшей маминой подруги Бузи, Сёма. И какой-то у них возник конфликт на работе. Тётя Женя твёрдо сказала – я с ним за одним столом сидеть не буду. Мама и папа слегка растерялись. Бузя и Сёма – непременные участника любого праздника, любой вечеринки у нас дома. Но и тётя Женя близкая родственница и друг. С присущим ей тактом она сказала, что всё понимает и просто будет приходить не на общие торжества, а отдельно. Словом, наших отношений это не испортило. Родители продолжали ходили в гости к Жене и Саше пока Саша был жив, вместе гуляли в парках, вместе отдыхали. Довольно вскоре после смерти дяди Саши тётя Женя заболела, ушла на пенсию. У неё были золотые руки, она понемногу шила. Не на заказ, для себя, иногда мне перепадало. А для заработка стала шить фартуки. Это были не просто фартуки, а произведение искусства. Они украшали и делали всех счастливых обладательниц стройнее и красивее. Ничего подобного даже из-за границы не привозили. Мама снабжала «выходными» фартуками всех друзей и знакомых.  Я знала, что у меня есть троюродный брат Витя, сын тёти Жени. Но он был на семь лет старше и меня не брали к ним в гости и Витю к нам не приводили. Папа очень гордился своим талантливым племянником, рассказывал какой он способный, как прекрасно учится и пишет стихи. Когда я поступила в КПИ, Витя как раз закончил институт. Но его слава капитана КВН ещё висела в воздухе. Так что в компании старшекурсников я могла бросить фразу, что Витя Лопата – мой брат. Его слава отсвечивала и на меня. В 1982-м году папа праздновал 70-летие. Решено было отмечать в ресторане, с большим количеством гостей. Папа позвонил Жене, но она отказалась – я никуда не выхожу, не могу, сказала она. И тут папа сделал то, что надо было сделать давно: пригласил Витю с женой. Давно пора познакомить детей, убеждал папа. Мы сидели за отдельным столиком, выпили на четверых бутылку водки и подружились навсегда. С этого дня мы стали очень близкими друг другу. Как мне обидно, что Витя ушёл так рано. Он решился на переезд в Израиль будучи уже тяжело больным. Мы особенно сблизились с ним в те два года, что они жили в Беер Шеве. Я ещё не готова рассказывать о Вите.