Анна Васильевна

 

В конце 19-го века на крутой Трёхсвятительской улице Киева жила скромная семья. Отец- чиновник средней руки- был полу-немцем, полу-поляком. Служил он честно, и скромного жалованья вполне хватало. Семья была православной, по воскресеньям ходили в церковь на Десятинной, в великий пост говели, на Пасху пекли куличи и красили яйца. Старшая- Анечка -была смышлёная девочка, поступила в гимназию и училась старательно. Особенно отличалась по русской словесности. В 1914 году мир начал рушиться, и завертелось. А в 1918-м рухнул окончательно. От войны и от голода решено было перебраться в Бердичев, к родне. С собой взяли только самое необходимое и, на всякий случай, швейную машинку Зингер. В дороге заболел тифом отец, затем и мать, и осталась Анечка 15-ти лет сиротой с младшей сестричкой и совсем маленьким братиком. Чтобы не пропасть, устроилась в ученицы к портнихе. И через год так освоила искусство шитья, что вернулась с детьми в Киев в свою квартиру, везя назад безотказный Зингер. Квартира вскоре превратилась в комнату в коммуналке, по счастью не слишком большой. Жизнь стала налаживаться. В НЭП от заказчиц не было отбоя. А Анечка, теперь уже Анна Васильевна, умела всё – и фасон подобрать, и посоветовать и, главное, любую фигуру могла сделать стройной и элегантной. Она и сама была хорошенькой – тоненькая блондинка с голубыми глазами. Как-то случайно познакомилась с водителем трамвая, весёлым и разбитным.

-Помню иду по улице, а из проезжающего вагона летит к моим ногам букет цветов! – вспоминала Анна Васильевна.  

А уж когда познакомились поближе, Анечка совсем обомлела. Матерью водителя оказалась начальница той самой гимназии, в которой Анечка недоучилась всего одного года чтобы получить аттестат об окончании. Так Анна Васильевна вышла замуж.

С первыми же залпами войны мужа забрали в ополчение. Через пару месяцев в Киев вошли немцы. А на Анну Васильевну обрушилось два удара сразу – она обнаружила, что беременна и… больна сифилисом*. Пришлось сделать аборт, что никогда не могла себе простить, всю жизнь, считала смертным грехом. В Киев вошли немцы и началась жизнь в оккупации. Спасала всё та же швейная машинка. На еду хватало. Невесть какими путями пришло письмо от мужа: «Аня, спасай. Я в плену. Ты же на четверть немка, если пришлёшь документ, что ты фольксдойче- меня выпустят». И Аня отправилась в комендатуру. Но увы, на четверть немцы Рейхом не засчитывались. Нужно было иметь хотя бы 50% немецкой крови. А позже пришла повестка на мобилизацию в Германию. Пришлось скрываться, прятаться от полицейских, от облав. Как-то перекантовалась до прихода своих. Казалось, скоро конец войне, скоро станет легче. В соседнюю комнату вселился военный, из органов. Вдруг – вызов в НКВД. От этих не спрячешься. Следователь сразу с вопросом: признавайся, ты фольксдойче? Анна Васильевна достала повестку о мобилизации на работы в Германию. Фольксдойче таких повесток не получали. Следователь повестку к делу подшил и отпустил. А через неделю вызвал снова. И никакой повестки в деле уже не было.

- Я говорю ему: как же так, я же тебе показывала повестку. А он косит в сторону и говорит, что не помнит.

 Так и отправилась Анна Васильевна в ссылку в Сибирь на 10 лет. С нею поехала и свекровь – после революции она нигде не работала, содержали сын, невестка. Так что деваться ей было некуда. Анна Васильевна была и рада – родная душа рядом. К счастью, ни на лесоповал, ни на прииски её не послали, а учитывая специальность, определили в артель, которая шила солдатские шинели. Тяжёлая работа. От сукна руки грубели, трескались. А тут ещё и сибирские морозы. Но не сломалась, не пропала. Выжила. Твёрдо верила в бога и что всё, что случается, так на то его воля. Об этих десяти годах почти никогда ничего не рассказывала.

Кончилась ссылка, и вернулась Анна Васильевна в Киев. Бывший сосед, тот что из органов, занимал всю квартиру. Как устроиться? Где жить, и главное – как прописаться? Ни у сестры, ни у брата жить было негде. Бросилась по старым адресам. В одной семье профессора консерватории её помнили. И помогли. Была у них дача в Святошино. Святошино - теперь уже Киев, прописка города. Вот там, в сторожке Анну Васильевну и прописали, и поселили. В благодарность Анна Васильевна была дворником, и сторожем – подметала дорожки, убирала сад. Особенно тяжело было осенью, в листопад. Она никогда не жаловалась, была безмерно благодарна, что получила свой угол – две комнатушки анфиладой и с печкой. После солдатского сукна можно было опять вернуться к тонким шелковистым тканям, воланам, выточкам, кокеткам. Почти счастье. Старые заказчицы были рады – В 50-е годы советская швейная промышленность предлагала весьма убогий выбор, а так называемый «импорт» ещё не появился.

Бабушка моя была большая любительница одеваться. Существовал довольно большой класс портных и портних, которые либо работали в ателье, либо шили «частным образом» - то есть у себя дома или у заказчиц. Нечего и говорить, что хороших ателье было немного. В них, по большей части, шили пальто, мужские костюмы. Бабушка и мама заказывали платья у нескольких портних, в зависимости от сложности и ответственности. Была Дуся, к которой обращались со всяком мелкой починкой или чем-то не сложным. И была Анна Васильевна – для вещей особенных, парадных. Дома у себя она работать не могла и ходила по домам. Наша старенькая ручная машинка Зингер могла только строчить прямые швы. Поэтому и обмётку, и петли – всё делалось вручную. Мама говорила, что вещи Анны Васильевны можно носить навыворот, никто и не заметит настолько всё аккуратно. Платья, сшитые Анной Васильевной, сидели безукоризненно, скрывая недостатки любой несовершенной фигуры. Она могла сшить что угодно – и платье, и блузку, и пальто, и брюки. Но был один недостаток –работа шла крайне медленно. И с годами это только усугублялось. В конце концов многие заказчицы не выдерживали и отказывались от её услуг. И остались мы (уже не бабушка и мама, а мама и я) чуть ли не единственными. И Анна Васильевна по многу месяцев приходила к нам на целый день. Когда я была маленькая, я любила играть под столом, где она работала. Позже, возвращаясь из школы, часами сидела возле неё, слушая её рассказы. Благодаря Анне Васильевне я знала многие библейские сюжеты, слушала истории о жизни до революции или о довоенном Киеве. Она же формировала мой вкус, понимание, какие цвета сочетаются, а какие нет, как должна сидеть одежда, какая длина юбки мне подходит и почему. Она знала на память множество стихов и читала мне то Пушкина, то Есенина. От неё же я знала, что Демьян Бедный совсем не Бедный, а Придворов, и Есенин назвал его Лакей Лакеевич Придворов. Или о Киеве: «в великий пост завозили в магазины селёдку, икру бочонками. Идёт грузчик через толпу покупательниц, на плече бочка с паюсной икрой и он только и говорит: простите-с, подвиньте-с…» Некоторый контраст с поведением тех грузчиков, которых видела я, но об этом не говорилось. Рассказы нисколько не отвлекали её от работы. Под стук швейной машинки и тихую, абсолютно грамотную русскую речь шло моё внешкольное образование.  Вот только когда кроила (только по расчёту, без никаких выкроек или лекал), Анна Васильевна не отвлекалась ни на что. Я собирала для неё обмылки: «Размечать ткань мелком нехорошо, след остаётся. Лучше сухим мылом». Между делом показывала мне кое-какие швы, учила, как вдевать растрёпанную нитку (скажем шерстяную) в иголку, как обмётывать петли или кроить «по косой» кантик. Была она чрезвычайно щепетильна. Не только не принимала никакого угощения, кроме чая, но и сахар к чаю носила свой, в коробочке от монпансье. И хотя пошив у Анны Васильевны стоил не дёшево, в пересчёте на день она зарабатывала сущие гроши. Пенсия ей полагалась только за 10 лет работы в Сибири, и составляла 10 рублей. Сколько помню, зимой и летом, ходила в одной и той же черной суконной юбке и белой блузочке. Сшить что-нибудь для себя не было времени. Её свекровь дожила до 1970-го и в последние годы требовала ещё и немалого ухода. Никогда не слышала я ни слова жалобы. В 1973-м или 1974 году дачу со сторожкой вместе снесли, и дали Анне Васильевне однокомнатную квартиру на Борщаговке. Я навещала её там один раз. Вся обстановка состояла из пары стульев, столика и тщательно застеленной раскладушки, в углу иконка. Она была безмерно счастлива отоплению, горячей воде и вообще своей квартире. Мама поддерживала её сколько могла, а я в своих заботах как-то отошла и не знаю, сколько она ещё прожила.

В моей жизни были люди, чьё влияние осталось со мной навсегда. Не встреть я их, была бы немножко другая. Понятно, что в первую очередь родители, семья сформировали мой характер, мировоззрение. Но я храню светлую память и об Анне Васильевне Ивченко и не знаю, есть ли ещё кто-нибудь, кто её помнит.

 

*- о болезни я узнала через много лет от мамы. Думаю, мама, кроме прочего, держала её под наблюдением. Она об этом не говорила, считала, что болезнь уже давно не заразна и никаких мер не принимала.