В школе

 

В младших классах мне в школе было не комфортно. В пятом поменялись учителя, появились предметы и жизнь стала интереснее. Евгения Витальевна преподавала русский.  Я буквально влюбилась в неё. Мне хотелось ради неё совершить подвиг! Я любила все её уроки – и язык, и особенно литературу. На них никогда не было скучно. Наверное, поэтому правила грамматики прочно засели у меня в голове. Единственное, с чем мне так и не удалось справиться, это пунктуация. Запятые я пропускаю.

Когда мы были в классе шестом, наша учительница истории начала создавать школьный музей. Не знаю, её это была инициатива или нет. Она раскопала с десяток бывших учеников школы, которые стали знаменитыми. Тем, кто захотел ей помочь в создании музея, было поручено найти этих людей и взять у них интервью. Мне достался артист балета из Киевского Оперного театра. Нас ( конечно мы отправились группой) как-то очень спокойно пропустили за кулисы. Мы нашли нашего артиста. Он безмерно удивился, услышав зачем мы к нему явились. В нашей школе он учился в третьем классе. Честно признался, что учился плохо и никаких особых воспоминаний у него не осталось. Так что наш отчёт вышел очень куцым. Музей потом действительно создали.

Что вспоминается через столько лет после окончания школы? Как меня сажали с «отстающими» учениками – с Серёжкой Заболотным, Сашей Кукушкиным. С Серёжкой мы как-то раз даже подрались после уроков, когда убирали класс. И я получила хороший урок на всю жизнь. В пылу драки я опробовала на Серёжке приём «дать под дых». Серёжка такой подлянки от меня не ожидал, а когда очухался- ответил мне тем же. Дивное ощущение я запомнила навсегда. После этого мы помирились. А Саша Кукушкин меня жалел – я стеснялась попроситься в туалет и однажды Саша сделал это за меня. Я готова была провалиться сквозь землю.

После того как мы все прочли «Республику ШКИД», идея делать пакости учителям овладела классом. Мы мазали доску парафином или мылом и радовались, что на ней стало невозможно писать. Наверное, это вроде детских болезней, которыми все болеют. Мой друг из другой школы принёс в класс и бросил за батарею утиную голову. Какой запах был в классе через пару дней- можете себе представить.

Один год с нами учился Лёня Пеккер. Был он переросток, так как почти в каждом классе оставался на второй год. Лёня был специалист по «доведению» учителей до белого каления. Помню, как Галина Кузьминична, учительница украинской литературы, выведенная совершенно из себя, пошла на Лёню с явно не добрыми намерениями. Лёня достал из кармана большой носовой платок, и, размахивая им как мулетой, запел «тореадор, смелее в бой!» Галина Кузьминична, вполне миловидная дама, с косой вокруг головы и на каблуках, быка не напоминала. Но в этот момент, когда она шла, наклонив голову, красная как стяг, мне право же почудились рога и явное желание Лёню забодать.

В десятом классе на урок истории к нам прислали студентку - практиканточку, милую девчушку немногим старше нас. На её беду, это было 23-го февраля. На беду, так как мы, девочки, подарили мальчикам разные детские игрушки. Мальчики развеселились и искали им применение. Кто-то запустил в проход между партами заводной танк. Студентка сделала именно то, что от неё ожидали – рассердилась и танк забрала. Тут уж каждый стал придумывать как бы повеселее использовать свою игрушку. Первое место завоевал Серёжка Чаюн. Он посадил в карман пиджака резиновую обезьянку и стоило ему наклониться поближе к парте, как обезьянка пищала. Не стоит говорить, что пищала она в самых неподходящих местах исторического повествования. В конце концов студентка вычислила, откуда идёт звук. Дай сюда – решительно обратилась она к Серёже.

 - Мики, иди к тёте, иди к тёте, Мики – громко сказал Серёжа и достал обезьянку. Всё. Урок был сорван окончательно.

Это отдельные эпизоды, по большей части мы учителей уважали, иногда побаивались, некоторых любили. К таким любимым в восьмом классе относилась учительница биологии. И вдруг, в конце года мы узнаём, что она сегодня уезжает в Ленинград на защиту диссертации! Мы были уже вполне взрослые, чтобы выяснить, когда отправляется поезд на Ленинград. Купили огромный букет и собрались вечером, чтобы проводить любимую учительницу. Нас отправилось на вокзал человек 10 – 15. В метро выстроились на эскалаторе один за другим, впереди Гриша Сигал с букетом. Сходя с эскалатора, Гриша очень серьёзно поздоровался с дежурной метро. За ним каждый из нас (мы не сговаривались, но подхватили шутку сразу) каждый также серьёзно здоровался. Она отвечала, а все пассажиры смотрели на нас. На перроне мы растянулись вдоль поезда и орали «Ирина Фёдоровна!»  в надежде, что она услышит и выглянет. Но нет, никто не откликался. Перед самым отходом мы вручили букет начальнику поезда и попросили объявить по громкой связи, чтобы она пришла за цветами от 8Б класса. Поезд уехал. Мы немного расстроились, что не удалось увидеться, но всё равно было весело. Потом мы узнали, что защита прошла удачно и в школу Ирина Фёдоровна больше не вернулась, а в Ленинград она улетала, а не уезжала.

В девятом пришла уже совсем другая биологичка со странным акцентом. Вместо «и» она говорила «йи». Очень смешно звучала фраза «йии рыбы, йии птицы…» Что было дальше с рыбами и птицами не помню, а вот это протяжное «йии» засело в голове.

В биологическом кабинете поставили новые парты с белой пластиковой столешницей. Шёл урок математики, в класс врывается биологичка и почти кричит: кто сидит на вот этой парте в моём кабинете?! Я встала. Она замолчала, махнула рукой и вышла. Выяснилось, что на новом белом пластике можно "писать" обыкновенной резинкой . Под определённым углом написанное прекрасно видно, причём не смывается. А на моей парте кто-то написал матерное слово. Я его на предыдущем уроке не заметила, зато следующий класс заметил и пошло разбирательство. Но меня никак нельзя было заподозрить в такой пакости. 

Любимой учительницей была, конечно, Масандра - Александра Семёновна, наш классный руководитель с пятого по десятый. Она была добрейший человек, многим помогала в сложной школьной жизни. Достаточно вспомнить, что в десятом, на последний экзамен по украинской литературе, она сделала билеты полупрозрачными. Так что мы заранее договорились кому какой билет и каждый учил только свой.  Мы её полюбили сразу и в восьмом, который считался выпускным, решили сделать ей подарок. И хотя почти все мы пошли учиться дальше в девятый, но формально вроде бы прощались. Собрали деньги и отправились искать подарок. И нам повезло – в магазине «Фарфор – Фаянс» на Крещатике продавался бракованный сервиз. Он был дивной красоты – красные чашки в белый горох с блюдцами и электросамовар! Стоил он дорого, но чашек было пять, а не шесть и нам как раз хватило денег. Мы счастливые, с упакованным сервизом, отправились к Масандре домой. Идти было не далеко – она жила в большом доме внизу Прорезной. Как только Александра Семёновна открыла дверь, за её спиной вырос муж. Услышав про подарок, он не пустил нас на порог и повторял одну фразу: «Шура, не бери!». Что мы ни говорили, как ни умоляли, в ответ было только: «Шура, не бери!». Нет, была ещё фраза, что коробку конфет – можно, а подарок, сервиз – ни в коем случае.

Что было делать? Пришлось идти назад в «Фарфор – Фаянс» и сдавать сервиз. А потом нам опять повезло, так как в кондитерском на Карла Маркса продавался огромный шоколадно-вафельный торт. С розами, бутылочками с ликёром, клубничками и прочей красотой. Увы, в Интернете фотографий нет. И нам опять хватило денег. А весил этот шедевр чуть ли не больше сервиза с самоваром. Торт оказался из разряда «можно». Конечно, нас всех пригласили в дом и усадили пить чай с нашим же тортом. Но весь даже такая компания не съела, так что мы ушли довольные.

С химиками нам не везло. Анатолий Иванович предмет не знал. Иногда удалялся в подсобку химкабинета, и мы были уверены, что он там читает учебник, чтобы нам пересказать. Правда, и он кое-чему меня научил. На партах всегда оставались реактивы от лабораторных старших классов. У нас ещё опытов не было, зато было очень интересно потихоньку реактивы смешивать. Вдруг два прозрачных раствора при смешении меняли цвет на оранжевый или синий. И никогда не знаешь, что получится. Это было куда увлекательней, чем слушать урок. Нас, конечно, предупредили, чтобы пробирки не трогали, но кто послушается? Однажды у нас из пробирки повалил густой белый дым. От него вся наша парта (на химии сидели по трое или четверо) начала кашлять. Через год я поняла, что у нас выделился хлор. Но тогда нам было невесело, а Анатолий Иванович делал вид, что ничего не замечает, и мы сидели и кашляли, боясь признаться. Больше так не игрались.

В десятом пришла Рахиль Абрамовна. Маленькая некрасивая седая старушка. У неё была смешная привычка слизывать мел с пальцев. Мы с подружкой вместо того, чтобы слушать объяснения, считали сколько раз химичка будет «лизать лапу» за урок. Так мы прохихикали всю первую четверть, и я получила по контрольной трояк. Тут мне стало не до смеха – я же была отличница! И пришлось пойти извиняться и просить переписать контрольную. Вовремя одумалась. Переписала с большим трудом на пятёрку. Но дальше я уже слушала внимательно. А было что слушать! Рахиль Абрамовна преподавала блестяще. Мне знаний, полученных в школе, хватило на весь курс общей химии в институте. Практически без подготовки, я сдавала всё на отлично. И не раз с благодарностью вспоминала школьную учительницу, светлая ей память!

С физиками нам тоже не очень не везло. Был в школе прекрасный физик, но наш класс к нему не попал. У нас сначала была Зоя Александровна. Я запомнила, как она объясняла кипение «пузырьки всплывают на поверхность и лопают». Мне страшно хотелось спросить, кого они лопают. Потом был Виктор Рудольфович, обожавший выражение «фигурально выражаясь..».  В общем от физиков у меня почему-то только лингвистические воспоминания. Виктор Рудольфович преподавал не только физику, но и астрономию. По-видимому, он любил эту науку. Как-то раз пригласил нас вечером прийти к школе. Он наладил старенький школьный телескоп, и мы могли наблюдать спутники Юпитера. Для меня это было впечатлением на всю жизнь. Мы ещё и Луну рассматривали, видели кратеры, но это не так меня потрясло.

В старших классах математику преподавала Раиса Осиповна. Мне было так понятно и так интересно всё, что она говорила, что я почти сразу стала первым математиком класса. Но в нашем гуманитарном классе большинство были глухи к красоте математических формул. И я со своей любовью и к науке, и к учительнице была в меньшинстве.  

Первую учительницу физкультуры я и боялась и не любила. Ей, я думаю, моя абсолютная неуклюжесть и неспособность сделать простые упражнения тоже удовольствия не доставляла. Впрочем, и другие мои одноклассницы вспоминают её без радости. В отместку мы пели куплет «гром гремит, земля трясётся, Евгеша в тапочках несётся, забегает в третий класс, начинает мучить нас». А потом был Юрий Петрович – чудесный человек и учитель. Единственный вид спорта, в котором, как мне казалось, я была не хуже многих, были лыжи. Первые маленькие лыжи мне купили, когда мне было лет 5 или 6. Сохранилась фотография, где я, закутанная в платок и в тяжёлом пальто, стою на лыжах. Тот ещё спортсмен! Возле дома на Марьяненко была горка, по которой мы шли в школу. Весной и осенью глинистая почва раскисала и не одна пара моих калош похоронена там. Но зимой, когда горку покрывал снег, мы весело катались с неё на лыжах и санках. Однажды даже построили маленький трамплин. Я и с трамплина научилась съезжать, чем очень гордилась. Когда мы были в классе шестом, на уроке физкультуры нас вывели во двор и предложили скатиться на лыжах с маленькой горочки. После наших дворовых забав это была сущая чепуха. И я ловко съехала. Оказалось, Юрий Петрович определял кто умеет кататься и отбирает детей для городских соревнований. После урока он зачитал список. Меня в нём не было, и я обиделась. Почему меня не берут- спросила я. Юрий Петрович, который вполне трезво оценивал мои способности, поинтересовался: ты хочешь? Приходи. Эти соревнования я запомнила на всю жизнь. Мы должны были пробежать сколько-то километров на Трухановом острове. Я бодро рванула за всеми и очень быстро начала задыхаться. Ожидаемо, бегать я никогда не умела. И вот всю дистанцию Юрий Петрович шёл за мной и повторял: Ира, только не сойди с дистанции. Ты должна дойти. И я доползла, пусть последняя, но дошла. Это был очень хороший урок. Через много лет, разговорившись с одной приятельницей, я выяснила, что Юрий Петрович был её соседом в коммунальной квартире. И она тоже вспоминала о нём с большим теплом. Кто жил в коммуналках, поймёт, что это дорогого стоит.

 А лыжи я всё равно любила. Сначала с дедушкой, а позже сама ездила каждую зиму на Труханов и каталась там по несколько часов. Мне так нравилось, что вокруг тихо, никого нет, только снег и чёрные кусты. Иногда набредала на куст ивы с начинавшими проклёвываться «котиками». Тогда возвращалась домой с маленьким букетом, Он долго-долго стоял в вазе.

В классе восьмом наша школа завязала дружбу со школой в деревне Шпитьки. По-моему мы сначала переписывались со сверстниками, а как-то раз, зимой нас повезли в деревню на вечер дружбы. Я себе деревню представляла как на картинках в русских народных сказках – бревенчатые домики у леса. Здесь же были довольно большие двухэтажные дома, ровная улица. На вечере в школе было весело и в общем мало чем отличалось от других школьных вечеров. По-моему, наши мальчишки танцевали с нашими же девочками (ездило несколько классов). А деревенские – с деревенскими.

Мне кажется, в ту же зиму устроили нам и игру «Зарница». Была тогда в моде такая военизированная игра. Мы до одури наигрались в снежки, а потом нас кормили борщом из настоящей полевой кухни. Летом в пионерлагере была совсем другая «Зарница». По сути, получилась большая драка. Задача была срывать погоны с «противника». Без всяких правил. Я пыталась сорвать погоны с какой-то девахи, а она мне вмазала кулаком в переносицу. Так что я на пару минут потеряла сознание. Очнулась уже без погон и из игры выбыла. Ещё легко отделалась – одна девочка наступила на взрывпакет и обожгла ноги. О пионерлагерях расскажу отдельно.

Выпускные экзамены – это был марафон. По-моему. мы сдавали 10 экзаменов. Устные экзамены проходили так. Были «билеты» с тремя вопросами из разных частей курса. Билеты имели номера. На экзамене подходил к столу, вытаскивал квадратик с номером билета и шёл готовиться – книжечка с билетами была у каждого. К последнему экзамену, украинской литературе, ни у кого уже сил готовиться не было. И наша классная, Масандра, будь благословенно имя её, пообещала, что напишет номера на полупрозрачной бумаге. Мы разделили между собой билеты и так каждый учил только свой. Я выбрала биографию Шевченко и творчество Рыльского. Биографию Тараса мы учили, по-моему, в каждом классе с четвёртого по десятый. А стихи Рыльского я любила и знала многие на память. Так что мне не пришлось почти ничего говорить от себя. Я только вставляла «а в таком стихотворении Рыльский говорит о природе…»- стих, потом ещё какая-нибудь тема и опять стих. Галина Николаевна так заслушалась моей декламацией, что от души порекомендовала поступать в Университет на украинскую филологию. Знала бы она…

Отзвенел последний звонок, отплясали мы на выпускном, прогуляли, как положено, до утра. Со слипающимися глазами встретили рассвет на Владимирской горке. Я с трудом доплелась домой. Больше всего на свете мне хотелось снять туфли. По-моему, я по лестнице уже поднималась босиком. Всё, школа кончилась, впереди были вступительные экзамены и дальше этого я не заглядывала.  

Детство

 

Первые 7 лет моей жизни я прожила в квартире на Дмитриевкой 19. Я ясно помню нашу квартиру – тёмная передняя с какими-то ящиками и вход в первую комнату – «столовую». Потолки где-то очень далеко и лепной карниз. Комната была огромная - в ней помещались и стол, и довоенный буфет, и пианино, и кушетка для моей няни Поли, а под окном горка с вазонами. Бабушка поливает их каждое утро, протирает листики от пыли. Отдельно стоит большая кадка с «китайской розой», которая никак не цветёт, несмотря на все бабушкины усилия. Эта роза так прочно запомнилась, что через 40 лет я её мгновенно опознала в гибискусе китайском, который растёт и цветёт чуть ли не на каждой Израильской улице.

Дядя Боря Грач увековечил мою няню в стихах к моему трёхлетию:

Доброй волей иль неволей

Дождик снег или роса

Посылают Иру с Полей

Погулять на два часа.

Полю я любила. Когда ушла от нас, она устроилась проводницей. Один раз, когда мы ехали в Крым, случайно попали в её вагон. Это было так удивительно!

Пианино стояло в чехле и под ним можно замечательно прятаться и вообще делать себе «домик».

Из столовой дверь ведёт в дедушкин «кабинет», а оттуда ещё одна дверь в нашу спальню. В кабинете стоят большие часы с маятником и гирями и есть кафельная печка, газовая. Зажигает её только дедушка. Газ провели недавно. Если выглянуть из окна спальни во двор, там ещё лежат дрова. Но как топили дровами у нас, я не помню.  Спальня сразу за кабинетом. Комната тоже настолько большая, что часть её отгородили шкафом, за которым что-то в роде кладовки. Там электрическая розетка с большими дырками, в которые нельзя совать пальцы. В спальне кроме шкафа, родительской тахты и моей кроватки, стоит большая пальма в горшке. Её вырастили из косточки от сушёного финика.

Я много болела в детстве – простуды, ангины. Как-то раз, чтобы меня развлечь, папа принёс каштаны в зелёной колючей скорлупе и повесил на пальму. Мне очень понравилось, а выздоровев, я повесила на ветку ключи от шкафа. Три дня вся семья не могла переодеться – искали ключи.

Я помню себя с четырёх лет. Каждое утро, просыпаясь, я первым делом ощупываю подушку. Где-нибудь из неё торчит малюсенькая колючка. Вытаскиваю – это пёрышко, я им играю весь день, пока не теряю. Игра заключается в том, что в чашечку наливается немного воды и пёрышко макается в воду. Тогда его можно собрать в узкую «сабельку». А потом просушить и опять будет пёрышко. Как-то утром никакое перо не вылезло. И днём тоже не появилось. Не беда – с помощью маминых ножниц я добыла себе желанную игрушку. Помню, как вечером сижу на своём высоком стульчике с чашечкой и пёрышком. Мама ушла стелить мне постель и обнаруживает дырку в подушке! Мамин возглас заставляет меня мигом слезть со стульчика и помчаться прятаться под пианино, закрытое чехлом. Так я и спала долгие годы на подушке с кривым швом – напоминание о моём первом безобразии. Главное, что взрослые никак не могли понять, зачем я это сделала.

В детский сад я не ходила. Напротив нашего дома жила пожилая дама – «фребеличка», которая держала группу для детей у себя дома. Там у меня появилась первая подружка, тоже Ирочка. В группе было очень интересно. Мы рисовали, клеили, делали ёлочные игрушки к Новому году. У каждого был свой альбом с работами. Я им очень гордилась. Я даже сейчас, через столько лет могу рассказать свои самые любимые аппликации. Вот забор из зелёной бумаги, за ним домик. Забор открывается и видна клумба с цветочками. Но главное, если открыть ставенки на окошке, то там девочка – Красная шапочка, аккуратно вырезанная из конфетной обёртки. Мне больше всего и нравилась эта многослойность картинки. А некоторые приёмы использую, когда играю с внучками. Гулять нас водили в Павловский садик. Каким огромным он нам казался! Как-то раз мы с Ирочкой обсуждали серьёзный вопрос. Мы решили, что говорить «я хочу писать» не красиво. Решено было в такой ситуации говорить: я хочу динь-динь. На прогулке Ирочке захотелось и, помня уговор, она и сказала воспитательнице «хочу динь-динь». Беда была в том, что кроме нас двоих о новом слове в русском языке не знал никто. Я если начинала смеяться, не могла ни остановиться, ни вымолвить ни слова. Ирочка требовала «динь-динь» чуть ли не слезами на глазах, я, понимая в душе как это нехорошо, заливалась неудержимым смехом, дети стояли с разинутыми ртами, а воспитательница не понимала, что происходит. Кончилось мокрыми трусиками и рёвом. Должна заметить, что не один раз в работе возникали подобные ситуации. Когда принималось решение, о котором забывали сообщить другим и возникало полнейшее непонимание того, что происходит. Про себя я такие ситуации называю «динь-динь».

Из Павловского садика мы часто шли домой по Воровского. Улица эта спускается круто вниз. В те годы очень многие жили в подвалах или полуподвалах. Когда часть окна была выше уровня земли. Я любила заглядывать в эти окна. Особенно одно, где вся комната была увешана большими картинами. Особенно мне нравились огромные, полыхающие красным цветом маки. Мне казалось, что там живёт художник. Как жаль, я не знаю никого, кто бы помнил этот подвал с картинами.

Свой квартал Дмитриевской от Площади Победы до угла Павловской я знала очень хорошо. Начиналась улица с гастронома в угловом доме, который все обитатели Евбаза называли только босяцкий магазин. Так и говорили: сегодня в босяцкий привезли селёдку, сходи в босяцкий за постным маслом и т. п. Дальше, уже после нашего дома, была булочная. В конце квартала – колбасная фабрика, про которую я знала, что это была фабрика Бульона. Меня очень смешила такая фамилия. Между прочим, фабрика эта основанная в 1872 году, была знаменита на всю Россию, На Всероссийской выставке в Киеве 1913 года его предприятие, единственное среди колбасных фирм города было представлено собственным павильоном. https://kievlyanin2015.livejournal.com/64775.html

В 1970 году один мой приятель устроился туда работать и показывал мне «главный инструмент»: складной метр, последняя фракция которого была заточена, образуя нож. Подходишь к висящей колбасе, вроде бы измеряешь её и потихоньку кусок отрезаешь – хвастался он. Думаю, что это традиция уже нашего времени. Я в детстве не любила проходить мимо фабрики, потому что рядом с ней противно пахло. Ещё несравнимо противнее был запах на Саксаганского, возле большого серого здания – Пенициллинового завода. Здесь я старалась не дышать.

По Дмитриевской ходил трамвай. На нём мы ездили в баню. Зимой после бани меня закутывали в бабушкин платок, и мы шли на трамвайную остановку. Трамваи шли переполненными. Как-то раз мне удалось влезть в вагон, и трамвай тронулся. Мама и бабушка остались на остановке. Меня эта ситуация нисколько не напугала – я прекрасно знала где мне выходить и как идти домой. Но мама! Как она бежала за трамваем! К счастью, это заметили и вагон остановился. Отдышавшись, мама спросила, что я собиралась делать. Я честно изложила свои планы. Мама сказала: неправильно, ты должна выйти на следующей остановке и меня подождать. Это был уговор на всю жизнь.

Я была болезненным ребёнком и почему-то считалось, что я плохо кушаю. Так считала бабушка. Для улучшения аппетита и поддержания здоровья мне покупали чёрную икру. Тогда, в 50-е годы это совсем не был дефицит. Икра продавалась в «босяцком». Насколько это было дорого не знаю, думаю, что довольно дорого, поскольку покупали «для ребёнка». К какому-то празднику витрину «босяцкого» украсили картинкой, выложенной из продуктов. Фон был из сливочного масла. На картинке мальчик удил рыбу. Насколько помню, штанишки на нём были из икры. Я могла часами стоять возле этой витрины, таким интересным казался мне этот мальчик. И очень огорчилась, когда это украшение убрали.

По другой стороне Дмитриевской, с чётными номерами ничего интересного не было кроме двухэтажного дома, где жила тётя Бузя, лучшая мамина подруга. Если зайти в ворота, попадал в небольшой зелёный дворик, заросший сиренью. В глубине двора стоял ещё один домик, который назывался «флигель». В нём жили две сестры. Одна из них была инвалид, без ноги и передвигалась на костылях. В памяти осталась картинка как она идёт из булочной, зажав под мышкой буханку хлеба. Вход к тёте Бузе тоже был со двора, в однокомнатную квартиру на первом этаже. Окно выходило на Дмитриевскую. На окне оставлять ничего было нельзя. Как-то раз прямо с подоконника стащили коробку с новым костюмом и часы. Тётя Бузя, Берта Марковна, играла большую роль в моей жизни. Пока мы жили на Дмитриевской они с мужем Семёном заходили к нам на чай несколько раз в неделю. Берта Марковна окончила Политехнический, но работа инженера ей была не по душе. Она заочно окончила Иняз, и была блестящим преподавателем английского. Я обязана ей вполне приличным произношением и «чувством языка». Тётя Бузя начала со мной заниматься с пяти лет. Я с удовольствием декламировала

«У обезьянки - a monkey

была сестричка - a fox -лисичка,

была подружка – a frog -лягушка,

был братец кролик – a rabbit

Через какое-то время мама нашла ещё нескольких детей, и мы стали заниматься группой. Стало ещё интереснее и веселее. Сохранилась фотография, где мы после «спектакля» Теремок на английском. Все уроки проходили у нас. Мама после урока угощала нас чем-нибудь вкусным. Однажды начистила целую тарелку мандаринов, разделив их на дольки. Почему-то одна из учениц вышла из комнаты раньше и, заметив приготовленные мандарины, откусила по маленькому кусочку от каждой дольки. Урок закончился, мы побежали к столу и вдруг заметили, что мандаринки подпорчены. Одна из мам ужасно покраснела, остальные хором   стали уверять нас, что ничего страшного, можно есть. Мы же все были из врачебных семей, вопросы гигиены нам к пяти годам прочно вложили в головы.

 

Летом мы ездили на дачу – снимали у кого-нибудь. Чаще всего на даче со мной жили бабушка и дедушка. Остались воспоминания о лесе, землянике, курах, купании в речке - праздник. А в Крыму, куда мы поехали, когда мне исполнилось пять лет, мне не понравилось. В Судаке была эпидемия коклюша – все дети кашляли. Чтобы меня уберечь мы ходили на какой-то далёкий пляж. Путь по жаре до моря – это было так тяжело! Зато я не заболела. Когда мне исполнилось 7 лет, наш дом поставили на капитальный ремонт. Мы переехали на всё лето и осень на дачу в Боярку. Как-то раз мы с бабушкой поехали в город, в нашу квартиру. Крышу к этому времени уже разобрали. Я стояла в комнате и смотрела на небо! К этому времени дедушка уже вступил в кооператив «Советский медик». В ноябре мы переехали на новую квартиру, я поступила в школу – началась совсем другая жизнь.

Моё поступление в школу оказалось совсем не простым делом. Мама не хотела отдавать меня в первый класс возле старой квартиры – в декабре мы должны были переезжать на Печерск.  Лучшей в нашем районе считалась 51-я, русско-английская школа. 31 августа в школу пригласили будущих первоклашек на что-то вроде экзамена. Я к этому времени уже 2 года занималась английским, давно читала и считала вполне прилично. Но меня не приняли. Маме сказали, что я картавлю, а для английской школы это неприемлемо. На робкие мамины возражения, что в английском «р» произносится мягко, маме сказали, что это не важно. Мне в школе не слишком понравилось – все дети были более ни менее знакомы друг с другом по садикам, одна я чувствовала себя одиноко. И мой любимый стих, который я так хорошо декламировала не дали прочитать до конца. Словом, услышав, что меня не приняли и новое слово «картавит» я нисколько не расстроилась. Зачем мне эта школа? Научусь и без неё. Но мама! У неё был шок, ужас, потрясение и унижение, поскольку в отказе она явственно расслышала антисемитские нотки. Но главное – что делать с семилетней дочкой, которую не приняли в школу 31 августа? И мама вспомнила, что её учитель математики теперь работает в ГОРОНО. Вот туда, на Крещатик мы прямиком и отправились. Так я оказалась в 78-й школе на улице Энгельса, бывшей Лютеранской.

Школа была маленькая, ещё недавно она была только для девочек и порядки в ней были какие-то старорежимные. Например, встречая в коридоре учителя следовала сделать реверанс, которому нас обучили чуть ли не в первый день. Мальчики должны были шаркнуть ножкой и склонить голову. Мне это страшно понравилось. И наша молодая учительница Татьяна Ивановна очень понравилась. Поэтому я нарочно оббегала её и делала перед ней положенный поклон. Пока она не заметила, что я очень уж часто попадаюсь ей на глаза и сказала, что вполне достаточно означенной фигуры раз в день. Как сейчас помню первое домашнее задание: раскрасить в книжке три флажка красным карандашом. Я с этим справилась секунд за тридцать и гордо предъявила маме. Она к моей работе отнеслась без восторга – раскрашивать, не вылезая за границы, я не умела. А потом начался кошмар моей жизни – каллиграфия. Жирная линия (с нажимом) , волосяная линия, палочки с наклоном, и прочая премудрость. Но мама и папа были непреклонны и мне приходилось переписывать, пока не будет сделано хоть как-то сносно.

Осень первого класса после школы я была у тёти Рахиль. После занятий за мной приходил дядя Исаак и вёл к ним домой. Вниз по Круглоуниверситетской спускались до переулка Кропивницкого, где они жили. В течение недели или двух всё было хорошо, но потом я разобралась, что только за мной приходят в школу. Другие дети идут домой сами. И я выдумала, будто меня дразнят трусихой, и я могу совершенно спокойно приходить сама. Дядя Исаак (которого я слегка побаивалась) моим уговорам внял и предложил компромисс: вместо того, чтобы идти самой, я пойду назад по улице, заверну за угол, где меня никто из одноклассников не увидит и там мы будем встречаться. Я согласилась, но на следующий день напрочь забыла об уговоре. Вышла из школы, покрутилась пару минут и очень обрадовалась, что дядя не пришёл. И спокойно знакомым путём пришла к тёте. Тётя Рахиль, услышав, что дядя не пришёл очень удивилась, но бежать его искать не стала. Минут через двадцать появился дядя и мне здорово влетело. Но кажется, я стала возвращаться сама. Удивительная штука память. Теоретически мама должна была меня забирать и как-то в школу утром доставлять – ничего не помню.

Летом здание 78-й школы поставили на капитальный ремонт. Нас переводили заниматься в две смены. Маму это совсем не устраивало. С большой коробкой конфет она отправилась к директрисе 51-й школы. И меня взяли -мамина специальность (дерматологические проблемы у всех бывают) плюс конфеты сделали своё дело. Зимой я прозанималась с логопедом и моя картавость была исправлена. Моя лучшая подружка Ленка, которая плохо выговаривала «л», услышав о логопеде предложила и её отправить, но уже к «рогопеду».

В школе мне не нравилось. Любимые уроки – чтение и английский. Но каллиграфия, арифметика и физкультура были проблемой. Я как тряпочка повисала на шведской стенке и никак не могла поднять ноги под прямым углом. А с арифметикой проблема была в том, что я страшно боялась учительницу Полину Ивановну. Она орала, стучала по столу. Я переставала соображать что-либо. Мне даже кошмары снились как меня вызывают к доске и в наказание за ошибки Полина Ивановна раздевает меня перед всем классом. Уроки я тоже делать не любила – меня манила книга, припрятанная под учебником. Когда мама возвращалась с работы я бралась за дело. От маминой проверки было не укрыться. И я просиживала за уроками часами.

Несмотря на то, что первый класс английской школы я пропустила, я нисколько не отставала, а скорее даже наоборот. В середине года нам задали написать сочинение на тему «моя улица». О чём писать про переулок Марьяненко я не знала – всего несколько домов и всё. «А можно про улицу, где мы жили раньше»- спросила я. Учительница разрешила. Я старательно перечислила трамвай и магазины. Дойдя до «босяцкого», я задумалась. И решительно вывела в тетрадке «bоsyatski shop». Роза Львовна стала расспрашивать, что я имела ввиду.

- А что в нём продают?

- всё – отвечала я. Еду разную

- А что на вывеске написано?

-Бакалея – честно призналась я.

Дома мама разъяснила мне значение слова «босяцкий», и он превратился в заурядный гастроном. А так было интересно раньше, ведь нигде больше такого магазина не был

Моё дворовое детство

Я и спорт сочетались плохо. Папа надо мной посмеивался и говорил, что у меня вместо мышц «кисельчик». Во втором классе меня водили в бассейн. Плавать я научилась, но через год меня выставили за «бесперспективность». Потом все девочки класса дружно пошли записываться на художественную гимнастику. И хотя я и сделала «берёзку» не хуже других, меня не взяли – слишком толстые ноги. Словом, спортивные секции были не для меня.  В журнале «Здоровье», который непременно выписывал дедушка, я увидела комплекс упражнений с гантелями и решила, что это то, что нужно. Папа к моей затее отнёсся с понимаем и принёс какие-то чугунные детали, которые вполне сошли за килограммовые гантели. Я честно делала каждое утро зарядку с этими штуками, но особо крепче не стала.

Наш дом и двор был особенный. Кооператив «Советский медик». Один из первых кооперативов в послевоенном Киеве. Четыре подъезда, 40 квартир. Почти все жильцы – врачи, причём не просто врачи, а врачи с большой буквы. Дом заселили в 1959-м. 

Там появились мои первые друзья. Некоторые – на всю жизнь.

Лето в Киеве начиналось тогда, когда у всех детей коленки становились зелёного цвета. Мы играли во дворе в выбивного, прыгали на скакалках, чертили бесконечные классики и конечно падали. Зелёнкой густо замазывали нам ссадины, и мы продолжали весёлые игры.  

Светка придумала устраивать каждое лето праздник «именины двора или жратва вечная». Все-таки её папа был журналист и это сказалось в названии. Наш двор был двухуровневый. Неширокая полоса асфальта тянулась вдоль дома и со второй стороны ограничивалась рядом гаражей. Задние стенки гаражей упирались в горку, на которую можно было подняться справа или слева по земляной дорожке. На горке росла трава, в ней иногда попадались кустики укропа или петрушки, при удаче можно было вдруг вытащить редиску. Раньше здесь были чьи-то огороды. В первую же весну собрали детей, каждому выдали по какому-нибудь деревцу или кустику, и мы их посадили в вырытые взрослыми ямки. На каждый саженец повесили бирочку с нашими фамилиями и нам вменялось в обязанность поливать своё растение. Светке досталась берёзка, мне куст сирени. Они многие годы росли рядом. По-моему берёза растёт до сих пор. Там, на горке, мы устроили свой праздник. В первый год просто принесли из дому кто что смог – хлеб, варёные яйца, зелёный лук и прочее и устроили, как сейчас бы сказали, свой первый пикник. В третьем – четвёртом классе мы готовились тщательнее. У нас уже были какие-то деньги (от завтраков), и кое-кто из нас уже умел что-то приготовить. Это что-то было заварной крем и ягодный мусс. И то, и другое готовилось из брусочков, которые продавались в соседнем гастрономе. Надо было их размять, залить водой и вскипятить. К этому времени моей бабушки уже не стало, и я была предоставлена себе, то есть у меня в квартире без взрослых и происходили все приготовления. Так как варево надо было помешивать, а ложка была горячая, то её пришлось держать тряпкой, мокрой тряпкой. Немножко с тряпки накапало в крем поэтому он потом слегка отдавал мылом. А вот с муссом и вовсе вышла беда. На пакетике было написано: залить в форму и остудить. Формой послужила миска, а студить поставили на окно. В этот момент кто-то позвонил в дверь, мы бросились открывать, окно от сквозняка захлопнулось и наш мусс полетел с четвёртого этажа вниз. И так удачно, что приземлился в точности на дворника Николай Ивановича. Более всего я боялась, что он не отдаст миску. Обошлось. И праздник нам это не испортило.

Балконы двух средних подъездов были спаренные. Поэтому мы с Галкой могли болтать, просто выйдя на балкон, и лазили друг к дружке – переступил перила и всё, а так спускайся с четвёртого этажа, потом поднимайся. Мне это строжайше запретили, а Галке -нет. Как-то раз я была дома одна, со вкусом читала в кухне книгу, заедая хлебом с маслом. и вдруг услышала в квартире шаги. Это было очень страшно, но я, зажав в руке столовый нож, которым мазала масло, двинулась навстречу опасности. Открываю дверь в комнату и против света вижу фигуру. При моей близорукости кто это я не разобрала, а от ужаса у меня подкосились ноги. Я беззвучно села на пол. Галка (это была, конечно, она) с удивлением спросила почему я сижу на полу и зачем мне нож. Эту дорогу через нашу квартиру Галка освоила так прочно, что перестала брать ключи или просто забывала. Тогда папа построил небольшую деревянную решётчатую перегородку и посадил дикий виноград. Стало ещё хуже – вместо простого перешагивания через перила надо было перебираться по цветочным ящикам. Галку это не смущало, а я боялась, что вдруг оступится или ящик оборвётся. Однажды эти упражнения застал дедушка и устроил скандал Галкиным родителям. На долгие годы эти хождения прекратились. Но Галка вообще была очень ловкой и даже поступала в цирковое училище. Накануне своей свадьбы она опять забыла ключи, но дедушка категорически её не пустил. Думаете её это остановило? Ничуть. В квартире над ними дома была только девочка. Галка с пятого этажа на четвёртый спустилась, привязав простыню. Дедушка чуть не лишился чувств и всё приговаривал: вы видели эту невесту? Ну и невеста! В его время невесты определённо по балконам не лазили.

На одной площадке с Галкой жил мой друг Лёшка. Мы затеяли обычную детскую шалость – звонили Галке в дверь и успевали спрятаться пока она шла открывать. В конце концов она нас вычислила и придумала месть. Мы вдруг заметили в коридоре лужу. Вытерли. Через пять минут лужа опять возникла. За лужу на паркетном полу могло здорово влететь. Мы опять вытерли, недоумевая как это получается и вдруг заметили тоненькую струйку воды из замочной скважины. Спринцовка была орудием Галкиной мести. Мы понимали, что первые начали, но вот-вот должна была вернуться Лёшина мама. Так она нас и застала – в дождевиках мы старательно мыли пол в коридоре.  

Мы все дружили. Все ходили в одни и те же школы – 51-ю английскую или 77-ю обычную. Ссорились, мирились, боялись дворника, менялись книгами, ходили друг к другу на дни рождения. Все девочки в большей или меньшей степени задумывались о романтических отношениях. Помню, как моя тёзка и точная ровесница (мы родились в один день), Ира, спросила: ты кого любишь? Только имей в виду: я люблю Робертино Лоретти, а Манечка - Ван Клиберна. Так что они заняты. Я как-то затруднялась с выбором.

Да, Манечку любовные отношения волновали больше всех.

Эта история имеет очень грустный конец. Как-то в летний день Манечка, заливаясь слезами, поведала нам, что её будут судить товарищеским судом. Да-да, в клубе завода «Арсенал» в среду.

Мне уже исполнилось 14, а Лёшке и Гале и самой Манечке было 13. Я возмутилась: как это судить, за что? Сейчас это называется сексуальные домогательства, но в те счастливые годы такого термина ещё не знали. Манечка рассказывала, что её любовь (не далёкий Ван Клиберн, а Шурка из восьмого класса) обиделся, что она за ним повсюду ходит и даже свистит.

Ну знаешь! - возмутилась я, принимая всё это за чистую монету. За такое не судят. Я велела Манечке не беспокоиться, никакого суда не будет – мы не позволим!

Я начала действовать. Лёшке и Гале быстро велено идти домой и одеть пионерские галстуки, сама нацепила комсомольский значок. Стояло лето и галстуки в городе никто не носил, но серьёзность момента обязывала. Мы отправились в клуб завода «Арсенал». В клубе было пусто, пыльно и безлюдно. Прочитали все объявления – никакого товарищеского суда не намечалось. Но мой пыл это остановить не могло. Значит надо идти в партком – решила я. Лёшка и Галя не возражали. И вот мы явились в партком прославленного завода. Наверное, мы разговаривали с секретаршей, кто ещё там мог сидеть за пишущей машинкой? Я требовала выяснить, где и когда будет происходить товарищеский суд над нашим хорошим товарищем, честной пионеркой Манечкой. От моего напора секретарша даже полистала какие-то книги и заверила нас, что никаких судов в ближайшие месяцы не намечается. Мы ушли в полном недоумении. Но я думаю, что недоумение секретарши было ещё больше и слава богу никакой партийный чин нам не повстречался.

Как оказалось, у Манечки была врождённая шизофрения. С половым созреванием началось ухудшение и это был кризис. Во дворе она потом почти не показывалась.

Конечно, в определённом возрасте вопрос, откуда берутся дети, начал занимать всех. Вы найдёте немало рассказов, как это обсуждали мальчишки. А вот как это было у девочек. Самой продвинутой оказалась Галя. Она мне ВСЁ рассказала. Я, озадаченная, пошла спросить у мамы. И оказалось – Галя права! Мама прочитала мне краткое разъяснение о половых отношениях, не забыв на всякий случай упомянуть о венерических болезнях. Тогда я объяснила Свете и нас уже стало трое посвящённых – Светка, Галя и я. В нашей компании иногда появлялась и Олька. Она была моложе года на три – четыре и мы её не очень жаловали. Не помню, что за игру мы в тот раз затеяли, но в результате каких-то кульбитов Ольке почти пришлось сесть на шпагат и она разревелась. На что Галка строго сказала: не реви, так надо, нужно быть готовой.  К чему? – не поняла Олька. К тому – сказала Галя и стала объяснять основы секса: чтобы получились дети надо чтобы мальчик всунул в тебя свою писю. И это, наверное, больно. Оля изумилась – а какая у него пися? Ну, такая трубочка – отвечала Галка. Олька подумала и изрекла сентенцию, которую мы ей долго припоминали: тогда я буду с тоненькой выбирать! Мы так и покатились, представив ряд стоящих без штанов кандидатов в Олькины мужья - для выбора.

Летели годы. Мы подросли и уже не бегали с мячиком. Какие-то детские дружбы остались, какие-то распались. Мы разлетелись из нашего дома кто-куда, даже в другие страны. Но я знаю, все вспоминают ту нашу детскую компанию с теплом и благодарностью.

Друзья родителей

 

Этот пост о людях, которых, увы давно нет с нами. Как нет и моих родителей. Это долг памяти чудесным людям, среди которых я росла. О тех, кого любила и кто любил меня. А значит в моей душе живет частичка их души.

Мамины друзья детства

Как я уже упоминала, самой близкой подругой была Бузя, Берта Марковна. Это был сложный человек. Её папа был сапожник, а мамин отец – врач. Она эту социальную разницу очень остро чувствовала и всегда подчёркивала, как ценит мамину дружбу. Пока мы жили на Дмитриевской, Бузя с мужем Сёмой заходили к нам почти ежедневно. Для меня они были очень близкими людьми, дядей и тётей, тем более что родных дядей и тётей у меня не было. Дедушка познакомил Берту Марковну с Николай Михайловичем Амосовым. Оба они работали в тубинституте, но Амосов был в Киеве человек новый, а дедушка- старожил и пользовался большим уважением.  Амосов искал хорошего учителя и для себя, и для дочки Кати.  Дед порекомендовал Берту Марковну. Они подружились, и с Катей, и с самим Николай Михайловичем, уроки продолжались несколько лет. Это сослужило Берте Марковне неплохую службу – реклама, дальнейшие рекомендации. Берта Марковна в школе не работала. Она преподавала на разных курсах и давала частные уроки. Берта Марковна умела выбирать друзей, тянулась к людям интеллигентным. В своей семье признавала не многих. Замуж она вышла студенткой, но довольно быстро разошлась. А после войны встретила Сёму, и они поженились. Это была любящая пара. Вот только детей у них не было. Тётя Бузя была отличной хозяйкой и кое-чему и меня научила. У неё был талант говорить комплименты. Всем нравится, когда о них говорят хорошо, а Берта Марковна говорила так, что нельзя было заподозрить её в неискренности, и никогда это не было напыщенно или слащаво. Вообще она была очень артистична, умела так изобразить голос, мимику, что все покатывались со смеху. И чувство юмора у неё было отменное. Окающий волжский говорок Николай Михайловича она тоже повторяла мастерски. Я занималась с тётей Бузей английским до седьмого класса. А потом стала так лениться, что мама прекратила уроки. Мне вечно ставили в пример Катю Амосову. В восьмом я пошла на курсы иностранных языков и там училась с удовольствием и всерьёз.

 Была у тёти Бузи одна странность. На моих днях рождения она всегда говорила один и тот же тост. Я слышала его столько раз, что помню слово в слово.

«Когда Мира родила, я пришла под окна роддома на следующий день. Она мне в окно показывает девочку и спрашивает: ну как? Я смотрю, а ребёнок такой маленький, красный весь в зелёнке. Но вида не показываю и отвечаю: отлично! А про себя думаю: боже, что же будет! Пауза. А теперь посмотрите…» Далее был красноречивый жест в мою сторону. Какая красавица выросла! Так пожелаем…

Этот рассказ, без изменений, с одними и теми же интонациями, повторялся каждый год. Вся компания слышала его неоднократно. Впервые прозвучал на моё десятилетие, и дальше ежегодно. Мы с Розой Петровной (ещё одна мамина подруга) переглядывались и пожимали плечами, улыбались. Да и все остальные тоже вежливо улыбались. И на моей свадьбе эта история была повторена также, что возмутило мою свекровь. Она Берту Марковну сразу невзлюбила: зачем я должна выслушивать, что ты родилась некрасивой! Я так до сих пор и не знаю, почему она вспоминала о моём рождении каждый год. Со временем мне стало казаться, что она изо всех сил старалась подчеркнуть свою значимость в маминой и моей жизни. Память у неё была прекрасная до самой глубокой старости. Семён был проектировщик, работал в каком-то институте. Оба они отлично танцевали, особенно танго. Я помню, на 70-летии Берты Марковны весь ресторан разразился аплодисментами, когда они исполнили свой коронный танкц. Семён и меня учил танцевать, но я плохо умела слушаться партнёра. Когда я стала подростком, дядя Сёма приглашал меня погулять, и любил посидеть со мной в парке на скамейке, крепко прижимая меня к себе. Маме кто-то об этом доложил, но она отмахнулась. И правильно. Дядя Сёма просто нашёл человека, который готов был его слушать. Он рассказывал о своей первой жене, читал свои стихи, посвящённые сыну, с которым не было никакого контакта, рассказывал о своём детстве. Словом, в тот период мы дружили своей отдельной дружбой. Потом у меня появились другие интересы, но я всегда любила к ним приходить и делать небольшие сюрпризы. И Семён, и Бузя умели им радоваться. Как-то раз, уже в мои студенческие годы, я отдыхала в Алуште, а они в Ялте. Я приехала поздравить тётю Бузю с днём рождения, и мы пошли вместе праздновать в ресторан Ореанда. Как вкусно и приятно было!

До войны дружили втроём мама, Бузя и Люся. И всё моё детство второй близкой маминой подругой была Люся. Она заболела раком совсем ещё молодой и умерла в больнице, через день или два после операции. По-моему, ей ещё не было и сорока. Тогда я впервые увидела, как мама плачет. Услышала мамин разговор по телефону, а потом мама ушла на балкон, и я поняла, что она плачет. Меня это потрясло.

Люся была замужем за Мишей Дейгеном. Через некоторое время он женился. Мама по-прежнему дружила с Мишей, изредка он приходил к нам в гости. Но не на общие застолья как раньше. Бузя не могла ему простить женитьбу, что было безусловно глупо. Я обожала, когда приходил дядя Миша. Это был человек выдающийся. Физик, член-корреспондент Академии наук, он рассказывал столько интересного. Героями его рассказов были физики, космонавты, другие известные личности. Я помню, как он переживал аварию, в которую попал Ландау. Это правда, что все физики Союза пытались помочь. Однажды он рассказывал про кого-то из коллег, посетившего Китай на конференцию. «Ему предложили попробовать змею. Он, конечно, согласился. Тогда его повезли на рынок и спрашивают: какую змею будем есть – ядовитую или нет. Конечно ядовитую. На рынке …» Рассказ был настолько ярким, что я до сих пор, через почти 60 лет его помню. Но сам дядя Миша, мне кажется, никуда за границу не ездил. Физик, еврей – кто же его выпустит!  В душе он был сионистом, но это я узнала в основном из очерка А.Гордона.

  

Лобики и Овсиевичи

Ещё до войны на Подоле жили две семьи друзей бабушки и дедушки Захарий Самойлович и Лия Озарьевна Лобик и Ольга Николаевна и Арон Евсеевич Овсиевич. Ольга Николаевна, кажется, не работала. Остальные были врачами. Были они близки по возрасту, дружили семьями, вместе выезжали летом на дачу. У Лобиков были сыновья Витя  и Миля. У Осиевичей - сын Юз. Моя мама, Юз и Витя – ровесники. Дети дружили. Мама любила вспоминать, как Витя бросил в колодец всех её кукол, а Юз доставал. Старших Овсиевичей я не застала.

Дети росли, учились, кончали школы. Мама поступила в медицинский, Юз и Витя в КПИ. Когда началась война они оба попали в военные училища, успели их кончить и повоевать. Витю после войны отправили в Читинский военный округ. Он был уже женат на красивой и энергичной Циле. Где родилась моя подруга Ленка- я не помню. Наверное, в Киеве, а потом уже оказалась в Чите. Мы подружились, когда они вернулись.

После окончания школы мама с Юзом отправились вдвоём в поход по военно-грузинской дороге. Мама любила об этом вспоминать. Романтических отношений между ними не было, была очень большая и нежная дружба. На первых курсах института Юз женился. Война всё смешала. Юз остался жив, а жена умерла в Ташкенте. Кажется от тифа.

После войны Юз оказался в Москве, в каком-то военном институте, поскольку был он инженером-электронщиком. Приезжал в Киев в командировки. Как я любила его приезды!

На пороге возникал высокий военный в сапогах и галифе, рыжеватый, весёлый и очень обаятельный. У него был какой-то особый шарм, который чувствовала даже я маленькой девочкой. В нём чувствовался столичный житель, рядом с ним все киевляне были провинциалами. Трудно передать это ощущение словами. Юз был эрудит, остроумный и увлекающийся. Единственный из маминых друзей, кто занимался спортом – лыжи, теннис. Бабушке он всегда привозил из Москвы подарок – то набор стаканов (последний доживает свой век в Израиле), то невиданную трёхэтажную коробку конфет. В Киеве мы таких не видели. У меня сохранилось несколько его поздравлений с праздниками. Думаю, мама хранила эти открытки, поскольку они были в стихах.

К новому 1976-му году:

Москва шлёт Киеву привет

И поздравленья с Новым годом,

Пускай семья ваша растёт

И полнится приплодом!

Разбег удачный старту дан,

От зависти кусаем руки,

Везёт же, украинцы, вам,

В семье и правнуки и внуки!

Своих давно уже мы ждём,

Впадая понемногу в детство

И твёрдо веря – подведут

Антизачаточные средства!

Пока обходимся котом

(Его зовите просто Тёпой)

И умиляемся вдвоём

Любуясь белоснежной …опой

Нам ваш восторг легко понять

Когда взглянувши на пелёнки

Вы умиляетесь : опять

Отлично потрудился Лёнька!

Пускай же грусть не омрачит

Заботой тронутые лица

С надеждой встретим новый год

И будем пить и веселится!

 

А это поздравление к октябрьским праздникам 1980 год:

Благодаря новинке

Что в доме есть у нас

На пишущей машинке

Мы поздравляем вас

 

Хоть фирмой югославской

Новинка создана

На западногерманской

Лицензии она

 

Легка и портативна

Удобна и проста

Она бездефективно

Послужит лет до ста

 

В Москве мы не сумели

Желанную достать

Пришлось из Ленинграда

Её раздобывать

 

По блату с переплатой

Терпимо небольшой

Знакомые ребята

Доставили домой

 

Теперь у нас забота

Машинку загрузить:

Лишь в праздник есть работа

И можно не тужить.

 

Итак, печатным словом

Мы поздравляем вас,

Пусть будут все здоровы

Как пушкинский Пегас!

Вот такие небесталанные стихи. И в них и приметы времени, и умница Юз со всегдашним остроумием и оптимизмом.

Когда я была в седьмом классе, мама и папа повезли меня в Москву. И конечно мы жили у Юза на улице Мосфильмовской. Потом я приезжала туда ещё много раз. Но в ту поездку я познакомилась с женой Юза Лениной. Это был тёплый дом. Сыновей Юза Саши и Лёни не было в Москве, но каждый вечер был наполнен и воспоминаниями о них. Одно меня поразило – Лёня, который всего на год меня старше, умеет готовить и даже делает вареники с вишнями! Я твёрдо решила не отставать. По возвращении я достала Книгу о вкусной и здоровой пище и впервые прочитала рецепт, а не только рассмотрела картинки. Для вареников с вишнями мне не хватало вишен. Я решила заменить их малиновым вареньем. Что вам сказать? Получилось съедобно. Почти . Родители удивились, но не возражали. А мне понравилось экспериментировать, и в дальнейшем у меня уже стало получаться всё лучше и лучше, так что к десятому классу я уже кое-что умела.

С Юзом и Лениной я всегда чувствовала себя легко, они были как будто почти в моём поколении, ну может немного старше. Я приезжала в их тёплый дом ещё многие годы. Жизнь отмерила Юзу не долгие годы.  В 81-м или в 82-м году его не стало. А Ленина прожила ещё долго. Лёня уехал в Германию и мама вместе с ним. 

 

Витя и Циля вернулись после Читы в Киев. Ленке было лет шесть. Когда шли к Лобикам, меня всегда брали тоже. На Подоле была большая квартира, где жили Лобики старшие, сестра Захарий Самойловича тётя Поля, Миля и семья Вити. Дядя Витя работал на танковом заводе, как и Юз, оставался в армии. Среди гостей как правило, детей не было. Но нам с Ленкой всегда было о чём поговорить. Есть фотография, где нам  лет по пять – шесть. Мы на дереве, под которым на скамейке наши молодые мамы в немыслимых шляпках. На дерево, похоже, нас посадили. Выражение лиц у нас совсем не радостное. Я помню, как меня привели посмотреть на Ленкину новорождённую сестричку Аллочку. Все восхищались красивым младенцем, а меня больше занимали гимнастические кольца в дверном проёме – высота потолков позволяла. Это Миля сделал для себя и для Ленки.  Миля- младший брат дяди Вити. И вот его я никогда дядей не называла. Мама и папа дружили и с Витей, и с Милей. Но по мере моего взросления Миля перекочевал больше в мои друзья, чем родительские. Был он отличным врачом – рентгенологом. Страстно любил литературу, поэзию, музыку и .. женщин. Несмотря на не самую выдающуюся внешность, женщины к нему просто липли. Обаяние. Миля писал чудные поздравительные вирши и гордился своим умением. Никогда не считал себя поэтом, но именно от него я знаю кое-что о рифмах и технике стихосложения. Миля руководил Ленкиным чтением, а косвенно и моим. Если заставал меня с книгой – обязательно интересовался что я читаю. Миля был спортсмен – великолепно плавал. Работал на турнике. У него была не стареющая душа, ему все было интересно. Из Израиля я писала ему длинные письма, описывая все, что меня поражало в новой стране. Позже я посылала отчёты о наших поездках -ему все это было очень интересно. Он приезжал к нам. И мне казалось, что ещё немного- и Миля уже будет ухаживать за нашей дочкой. Уже за сорок Миля в конце концов женился и даже завел детей. На его характер и интересы семейная жизнь не повлияла. Правда, о романах я больше не слышала. В наш приезд в Киев в 2012 году мы застали очень больного Милю. Больно было смотреть, как тяжело ему ходить. Но он продолжал работать. Можно сказать- до последнего дня, несмотря на проблемы с сердцем.

Жизнь разбросала всех нас. Ленка в Нью Йорке. Саша Овсиевич, старший сын Юза, в Бостоне, Лёня Овсиевич во Франкфурте. И всё же мы не теряем связи. А вот дети наши уже не продолжат цепочку семейной дружбы. А жаль.           

Мамины друзья по Тубинситуту

Я пишу «тубинститут», как его называли все, кто в нём работал в то время. В конце сороковых в научной лаборатории собралась нескучная компания. С большинством маму связывала крепкая дружба всю жизнь. Вот они на множестве фотографий – всегда весёлые, с радостными улыбками: Роза и Таня, Паша, Люсик, Матвей, Арнольд…

Люсик Кульчицкий был заведующим лабораторией. Судя по рассказам, был ярким, остроумным и харизматичным. Страстный книголюб, собрал богатую бибилиотеку, но книг не одалживал. За стеклом стояла табличка «Не шарь по полкам жадным взглядом, здесь книги не даются на дом». Мама дружила с женой Люсика, Ветой. В начале 50-х Люсик, Вета и дочка Мариана переехали в Саратов, где Люсик работал в медицинском институте. А через несколько лет его не стало – аневризма аорты. С его смертью закончилась и счастливая жизнь Веты. Дальний родственник в Ленинграде примерно в это же время овдовел и предложил соединить судьбы. Так Вета оказалась в Ленинграде, в большой комнате в коммуналке, где растила дочку Мариану, приёмную дочь Аню и терпела очень тяжёлый характер мужа. Письма были полны воспоминаний о незабвенном Люсике и жалоб на судьбу. Марианна выросла необыкновенно красивой, обаятельной, как отец и, к сожалению, унаследовала его недуг. Она вышла замуж и родила сына, Никиту. У Ветиного мужа оказались близкие родственники в США и Вета с Марианной съездили к ним в гости. Они обе приезжали в Киев после этого, и я не забуду яркого рассказа Марианны и её саму -такую красивую, талантливую (она писала чудесные стихи), весёлую. Наступило время перемен, открылась возможность уехать. Вета и Маринна собирались в США. Накануне отъезда, когда всё уже было собрано и ждали только отлёта, Марианна внезапно скончалась. Всё та же ужасная болезнь, которая унесла и её отца. Вета всё же уехала в США. А внук Никита по настоянию бабушки тоже переехал, прожил там год и вернулся. Он ветеринар и только хотел жить в деревне. В этом видел своё призвание.

В классе 7-м я решила, что буду литератором. Мама во всех вопросах предпочитала мнение профессионалов. Единственный филолог среди её друзей была Вета. Мы стали переписываться. Я посылала Вете на суд свои первые рассказы как бы на рецензию. И даже познакомилась лично, когда мы с классом ездили в Ленинград на экскурсию. Ветины письма были отменно длинными, написаны красивым русским языком и … ни о чём. Так что наша переписка долго не продлилась, а вот мама переписывалась с Ветой почти до последних лет, пока ещё вообще могла писать. Мы уехали в Израиль, а Вета в Америку. В одном из первых писем она попросила найти Амоса Оза, израильского писателя, с которым состояла родстве. И Амос, и Вета были племянниками  Иосифа Львовича Клаузнера — историка, литературовед, лингвиста, лауреата Премии Израиля в 1958 году.  

Задача оказалась не такой уж простой, так как справочные службы телефон его не давали. Я выяснила, что живёт он в Араде и не помню уже какими путями телефон и адрес раздобыла. И так я стала переводчиком писем. Вета писала по-русски, я переводила на английский и отсылала к Озам. Сам Амос не снисходил до переписки с двоюродной сестрой. А ей ничего не нужно было – просто немного родственного участия. Отвечала на Ветины письма жена Амоса, к счастью, тоже по-английски, и я переводила уже для Веты. В знак признательности за мои переводческие заслуги я получила детскую книжечку Амоса Оза, переведённую на русский. Это единственное произведение, которое мне понравилось. Всё остальное я пробовала читать и увязала посередине. С годами и Вета, и мама стали болеть, и переписка в конце концов закончилась. Матвея я видела только на фотографиях, а вот с Альфредом один раз встречалась. Когда я начала собирать марки, мама решила отвести меня к серьёзному филателисту. Им и был её приятель молодости Альфред. В компании о нём всегда вспоминали со смехом, как о чудаке. Старый холостяк, жил он один и филателия была его страстью. Не единственная – будучи химиком, он всё время что-нибудь «полезное» изобретал. В тот памятный визит он с гордостью показывал, что придумал свою пасту для заполнения стержней недавно появившихся шариковых ручек. Наставление начинающему филателисту в моём лице он прочёл очень интересное, и советы были дельные. Визит запомнился.

В этой же компании была Ривочка. Никто её иначе как этим уменьшительным именем не называл. Честно говоря, не знаю кем она была -химиком или медиком. На моей памяти она была замужем за Леопольдом, евреем из Венгрии, пережившим Освенцим и как-то попавшим в Союз. Был он старше, с одним глазом,  и мне казался угрюмым. Что я тогда понимала? Мне было лет семь, когда у них родилась дочка Анечка. Девочка была необыкновенно музыкальна и в два годика обладала удивительным голосом, с лёгкостью пела любые мелодии. Почему-то ей больше всего нравилось исполнять дуэт Карася и Одарки из оперы Наталка Полтавка. Это был её «коронный номер» в возрасте двух-трёх лет. А когда девочке было лет шесть, у Ривочки обнаружили рак, и её вскоре не стало. К этому времени Тубинститут построил дом для сотрудников, и Леопольд с Ривочкой получили в нём квартиру. Этажом ниже жила Розочка, Роза Петровна, одна из ближайших маминых друзей. Это был чудесный человек. В той же лаборатории Люсика она была химиком. Родом была из Умани, где кончила перед войной еврейскую школу. Поэтому не только говорила, но и писала на идиш. Но русский её был безупречен. Она много и жадно читала, и классиков, и любые новинки, появлявшиеся в «толстых» журналах. Ей всё было интересно – и научные открытия, и литература, и спорт – страстно болела за Киевское Динамо. Единственное чего не хватало – удачи. Она защитила кандидатскую диссертацию и не прошла ВАК. Такое случалось в основном по каким-то политическим соображениям, к сути работы не имело отношения. Роза Петровна не сдалась и написала ещё одну диссертацию. Это огромный труд. Эту защиту я помню. Она была в Тбилиси. На этот раз вскоре после защиты, совет кафедры уличили во взяточничестве и опять защита была аннулирована ВАКом. Это уже просто немыслимое, фатальное невезение. Розочка не была красива, скорее обратное. Но было в ней столько обаяния, юмора, доброжелательности, что через полчаса разговора её некрасивость переставали замечать. В войну погиб Борис, первая любовь. Как и многие женщины военного поколения, Роза Петровна была не замужем. Когда не стало Ривочки, она приняла огромное участие в девочке. Ведь жили они в соседних квартирах. Леопольд же сумел каким-то образом разыскать своего брата Мартина, который тоже выжил и оказался в США. Мартин звал его к себе – он сумел подняться и даже владел небольшой деревообрабатывающей фабрикой. Наверное, и в Венгрии, до войны они занимались тем же, так как Леопольд работал на мебельной фабрике в Киеве. В конце шестидесятых железный занавес чуточку приподнялся и Леопольду разрешили уехать. Он звал с собой и Розу Петровну, но она не решилась. Ей, как и многим другим, казалось, что родина – Украина и как можно покинуть Родину, любимый Киев, друзей?!  Для Леопольда русский язык был не родным. Он и говорил с сильным акцентом, а писать… Да и не очень-то поощрялась переписка с заграницей. Словом, связь оборвалась. Знали только, что добрались благополучно и устроились хорошо. Родных у Розы Петровны почти не было, только племянник в Одессе, которому она помогала. Не знаю в каком году, уже взрослым он тоже уехал в США. Через более чем 20 лет после отъезда Анечки, Роза Петровна поехала в гости в Штаты, к племяннику и его семье. И ей удалось там разыскать девочку. Встреча была и тёплой, и трогательной. Анечка ничего не забыла! К моменту встречи училась в университете на физическом факультете. И музыкой занималась, правда не пела.

Роза Петровна была чудесным другом. Так уж сложилось, что не только мама, но и папа, и я с ней дружили каждый как бы отдельно. Я и из Израиля ей писала. И папа тоже. Она ушла из жизни как, говорят, уходят праведники – не проснулась. Последние годы ей было очень тяжело – сдавало сердце, ухудшилось зрение, дрожали руки. А жила одна.

Зачем я пишу обо всех этих людях? Не знаю. Они живы в мой памяти и мне хочется чуточку продлить эту память. И я думаю, как мало мы знаем даже о близких людях. Какие-то обрывки.

Таня, Татьяна Семёновна. С Розой Петровной они были неразлучны. Татьяна Семёновна – доктор наук, занималась микробиологией туберкулёза. Это всё, что я знаю о её профессиональной деятельности. Деликатность, скромность, интеллигентность – это сразу бросалось в глаза. Наум, муж Татьяны Семёновны был крупным, ярким, запоминающимся.

Как-то раз я с дедушкой и бабушкой отдыхала в доме отдыха «Октябрь» в Конче Заспе. Мне запомнилось три вещи: ромашковое поле, свиньи и лекция Наума.

На поле, где росли огромные ромашки, мы вышли случайно. Ни до, ни после я никогда не видела столько огромных ромашек в одном месте.

У дедушки была путёвка, а у нас с бабушкой – курсовка. Это означало, что мы ходили в столовую, в клуб, гуляли по территории, но жильё снимали где хотели, точнее могли. Мы поселились у дворника дома отдыха. В том же дворе за загородкой жили три свиньи. Они мне страшно нравились, я даже хрюкать научилась и могла наблюдать за ними чуть ли не час.

Наум приехал в дом отдыха с лекцией. И мы пошли. Конечно, я ничего не понимала – мне было лет девять. Лекция, кажется,была о международном положении. Но я помню, как его слушали.  Я просто раздувалась от гордости – я знакома с лектором.

Как-то на мой день рождения, когда я училась в институте, мама пригласила вместе и своих, и моих друзей. После застолья мои ребята говорили, что такой интересной компании, как у моих родителей и такого умного человека, как Наум, они не встречали. А мои друзья были изрядные насмешники и сами любители поговорить. К сожалению, Наум ушёл из жизни довольно молодым. И ещё одно воспоминание у меня связано с Татьяной Семёновной. Это был очень грустный день рождения. Погода была ужасная – сеял холодный дождик, серо, ветрено. Мама улетела по срочному вызову санавиации. Папа был простужен и прийти не мог. Гришина мама была в больнице, Гриша на смене, а я дома, так как Лёня приболел. Такой вот грустный день, когда никто из близких не мог ко мне прийти. И вдруг я вижу в окно, что по двору идут Татьяна Семёновна и Роза Петровна. Под дождём, в будний день, да и жили мы довольно далеко друг от друга. В тот день их приход и поздравления были для меня огромной поддержкой.

Сан Саныч и Мара Сергеевна

После возвращения к мирной жизни, после того, как мама устроилась на работу, её друзей и родных стал волновать вопрос о мамином устройстве личной жизни. После войны, которая унесла столько жизней молодых мужчин, найти себе пару для молодых женщин было ой как не просто. Я не знаю кто познакомил маму с Сашей Цейтлиным, Сан Санычем. Никакого романа между ними не возникло, а получилась дружба. Настоящая дружба, которая прервалась с нашим отъездом. Да и то потому, что сначала его жена Мара, а потом и Саша тяжко заболели. Саша был примерно мамин ровесник. Прошёл фронт. Я его знала всегда, как преподавателя в киевском строительном институте. Что он преподавал- не знаю. Жалею, что так мало я задавала вопросов. Сан Саныч был всегда обаятелен, остроумен, подвижен. Но его затмевала Мара Сергеевна. Они познакомились в Сочи, почти сразу после того, как встретился с мамой. Мара Сергеевна была музыкант, в доме отдыха, куда приехал Саша, играла на танцах. Она была яркая, весёлая и очень доброжелательная. От первого брака у неё была дочка Галочка, которая умерла от скарлатины в 12 лет. Мара Сергеевна была из знаменитой семьи. Её девичья фамилия Грузенберг. Перед революцией не было в Киеве еврея, который бы не знал эту фамилию. В 1913 году в Киеве прогремело так называемое дело Бейлиса. Мендель Бейлис, подольский мещанин, был обвинён в ритуальном убийстве. На его защиту встали многие прогрессивные деятели, в том числе писатель Короленко. Адвокатом в суде был Оскар Грузенберг, уже известный к тому времени московский адвокат. И он выиграл, Бейлис был оправдан! рhttps://eleven.co.il/jews-of-russia/government-society-jews/11320/   В Иерусалиме есть улица Оскара Грузенберга, и мы с большим удовольствием посылали фотографию таблички Маре Сергеевне. Какое точно родство её связывало с Оскаром Грузенбергом- я не знаю. Она упоминала о нём как о «знаменитом дедушке». Отец Мары Сергеевны был известный художник-график и архитектор. Мне было интересно, что он рисовал эскизы первых советских монет, почтовых марок.  В интернете есть немало статей о нём. В одной из них «Из экслибрисного наследия Грузенберга наиболее известна его графическая миниатюра для Маруси Грузенберг, которая выполнена с любовью и с добрым юмором, на нем изображена девочка, сидящая на горшке и внимательно рассматривающая богато иллюстрированную книгу, рядом множество детских игрушек, оставленных на время.» http://mygallary.ru/%D1%81%D0%B5%D1%80%D0%B3%D0%B5%D0%B9-%D0%B3%D1%80%D1%83%D0%B7%D0%B5%D0%BD%D0%B1%D0%B5%D1%80%D0%B3-%D0%B3%D1%80%D0%B0%D1%84%D0%B8%D0%BA%D0%B0-%D1%8D%D0%BA%D1%81%D0%BB%D0%B8%D0%B1%D1%80%D0%B8%D1%81/  Маруся Грузенберг – это его дочка, в будущем Мара Сергеевна. В Киеве её знали, как лучшую школьную учительницу музыки. Она создала хор, который занимал первые места на городских и украинских конкурсах. Дети её обожали – я знаю от её учеников, с которыми случайно сталкивалась уже в институте. Для меня Мара Сергеевна была доброй феей. Она всегда привозила мне что-нибудь красивое, когда у меня появились дети, то и для них были обязательные подарки. Брат Мары Сергеевны был известный скрипач, играл в ансамбле скрипачей Большого театра. Поэтому на все их гастроли билет мне был обеспечен. И Мара Сергеевна, и Сан Саныч разделяли коммунистические идеалы. Они, конечно, не были сталинистами. Мара Сергеевна говорила «какой дурочкой я была! Вокруг нас, в нашем московском доме, арестовывали соседей одного за другим. Мама была в ужасе, а я вступила в комсомол и повторяла дома то, что слышала на собраниях. И свято в это верила!» И тем не менее, когда началась перестройка, а особенно в 1991-м, им очень трудно было принять развал СССР и всё, что тогда происходило. У мамы за столом впервые не было согласия. Друзья спорили отчаянно. Даже всегдашний молчун, сын Татьяны Семёновны, Саша Эбин вдруг включился в дискуссию. Мара Сергеевна и Сан Саныч оставались в меньшинстве. Но моя умная мама умела оставаться со всеми в дружбе и не доводить споры до обид.